И вот на экране среди нескольких женских лиц — ее лицо на втором плане, почти спокойное, внимательное. Ведущая, яркая блондинка в переливчатом платье, живо рассказывает о женщинах-матерях, женщинах-труженицах, читает стихи о том, что без женщин не было бы на земле счастья. Потом певица, обняв гитару, исполняет старинный романс. Потом маленькая сухонькая женщина со звездой Героя на лацкане жакета рассказывает о войне: «Мы были молодые и очень любили свою Родину, вот и выдержали, вынесли этот ужас. Победили». Потом камера надвигается на маму и она говорит: «…В знаменование». Слегка запинается, останавливается, тихо откашливается и уже правильно повторяет сначала: «Наша смена в ознаменование…» Маша глядит на экран, чувствует, как напряжена ее мать, с каким трудом ей дается каждое слово. В девочке смешиваются жалость и досада. Ведущая ободряюще улыбается ткачихе. И та, наконец освоившись, заканчивает неожиданно просто:

— Мы работаем, потому что все люди должны жить хорошо.

В классе Машу встретили спокойно. Только Жолобов как всегда вскинулся:

— Наш тушканчик выздоровел!

«Дурак, — думала про себя Маша. — Зачем обзывается! Шумит на весь класс! Хулиган несчастный. Второгодник». Насчет второгодника она преувеличила. Правда, учился он кое-как, хотя иногда блистал неожиданными познаниями — как правило, за пределами школьной программы. Роста он был, по ее меркам, громадного. Много смеялся — открыто, громко, обнажая крупные зубы.

«Ты ему просто нравишься, — успокаивала Машу классная вожатая. — Это хорошо! Под твоим влиянием он может исправиться». — «Зачем мне влиять на него? Как? — отвечала Маша. — Он все время гогочет и задирается». Вожатая снисходительно гладила ее по спине и неискренне сочувствовала…

На приготовление уроков уходило немало времени. Зато потом с легким сердцем извлекала Маша заветный альбом и рисовала… Привычные звуки раздавались за стеной: ровно шумела ткацкая фабрика, выбивали ковер во дворе, соседка, шаркая тапочками, проходила на кухню. В дверную щель робко втягивались невидимые струи табачного дыма: сосед курил в коридоре. Маша рисовала Жолобова — большой смеющийся рот, светлые волосы ежиком. Похож. А это мама — профиль с маленьким носом, верхней выступающей губой, с пучком волос на затылке. Маме сорок лет. «Старенькая! Милая, хорошая, почему нам так не повезло с отцом? За что наказание?..»

— Вот ты чем занимаешься! А я-то думаю, что это в доме беспорядок, хлеба нет, ужин не готов. Картинки рисуешь? Дай-ка сюда.

Отступать поздно. В маминых жестких руках замелькали страницы: принцессы в экзотических коронах, фантастические цветы, готические замки.

— Ох, ты! — мама быстро переворачивала листы. Потом захлопнула альбом и спросила: — Значит, баян тебе уже не нужен?

Действительно, к баяну Маша не прикасалась давно. Он стоял в черном громоздком футляре, покрытый нетронутым слоем серой пыли. Дорогостоящая великолепная вещь с отличным звучанием. Предмет глубоких надежд, символ грядущих побед.

Маша потупилась.

— Что ж, давай ужин сочинять, — вздохнув, предложила мама.

Маша чувствовала себя скверно. Как будто сейчас открылся какой-то обман, нехороший секрет. Но ведь она никого не собиралась обманывать. Просто ей надоело ворочать эту махину. Надоело на гордое мамино «Машенька, сыграй нам» в сотый раз проигрывать «На сопках Манчьжурии» расслабленным, раскрасневшимся от чая одним и тем же маминым гостям — тете Вере с дядей Колей и тете Марине с Кузьмой Петровичем.

— Пойми меня, дочь, — сказала мама тяжелым голосом. — Я хочу, чтобы ты жила лучше меня.

Маша все это уже слышала. Не раз.

«Зачем, зачем все сначала!» — Маша почти не слушала, потому что знала, дальше будут слезы.

— Он сгубил мою жизнь! — вспомнила мать отца. — Если бы я училась, а не жила при нем домработницей!..

— Мама, не надо. Ну я прошу тебя.

Но обе уже захлебывались. В тарелках леденела вареная картошка. Чайник, вскипая, плескал на огонь.

Маша взяла альбом и резко разорвала на две половинки. Мать ударила ее по рукам. Подобрала распавшиеся листы и пригрозила:

— Не смей!

Утром они сдержанно попрощались.

А после уроков седьмой «Б» повели на фабрику показывать производство. В красном уголке висел плакат с надписью: «Нашей тканью, выпущенной за пятилетку, можно обернуть земной шар 52 раза!» Ребят остановили у доски Почета. Третья в нижнем ряду справа была Машина мама в своем неизменном черном платье с белым кружевным воротником.

— Гордись, тушканчик! Твоя матушка на Доске, — не упустил случая Жолобов.

Маша приятно смутилась. Но боялась, что их поведут в мамин цех. Их не повели. Пришел мастер из прядильного, стал рассказывать, как делается нить, ткется полотно и в какой хороший коллектив попадут ребята, если придут сюда работать после окончания школы. Ученики дружно кивали, умно поддакивали и втихомолку дурачились. Сушилин потянул нить бобины со стенда и стал исподволь ее разматывать. Бобина, поскрипывая, раскручивалась, а Сушилин, набрав пушистый комок нитей — легких шелковистых волокон — не зная, что с ними делать, сунул в карман передника строгой звеньевой Ракитиной. Та брезгливо дернулась и отбросила комок на соседа. Прошелестел общий смешок. Оживившись, уже не могли успокоиться. Выйдя из проходной, не торопились по домам.

— Есть предложение рвануть в «Космос», — воскликнул Жолобов. — Кинолента века! Война динозавров.

— А билеты? — откликнулось несколько голосов.

— Обеспечу! — пообещал вожак.

— Годится!

Охотников до зрелища оказалось шестеро. Жолобов сжал Маше плечо: «Ты с нами». Она пошла. По дороге разговаривали о хоккее, о новой марке «Москвича». Никто не говорил, что будет делать после окончания школы…

Они обманулись. «Динозавры» предстояли на будущей неделе. А пока что шел двадцатилетней давности фильм, ежегодно повторявшийся по телевизору. Маму он трогал до слез, а Машу приводил в недоумение наивным пафосом обыкновенной и величественной были.

— Антиквариат! — вздохнул Сушилин.

— Ты нас смутил, Жолоб, гони мороженое!

У киоска образовалась шутливая потасовка. Проходящая мимо них старушка укоризненно оглядела Машу: одна среди хулиганов!

— Я пошла, — сказала Маша.

— Постой! Держи батончик, — Жолобов протягивал ей мороженое.

— А, тушканчику с орешками, а нам? — заметил Сушилин.

— Тушканчик маленькая. А ты — балабол.

— Мне нельзя мороженое, — ответила Маша. — Отдай ему.

— Подожди, — пошел за ней Жолобов. — Мне нужно у тебя спросить…

Ребята понимающе переглянулись.

— Ну погоди, тушканчик, не убегай, — Жолобов догнал ее.

Она посмотрела на него и вновь поняла, что он совершенно, ну абсолютно не соответствует нежному образу, сочиненному ею в часы одиночества.

Она холодно сказала:

— У меня есть имя.

— Не нервничай, — тихо сказал Жолобов. Взял ее портфель и пошел рядом.

Еще в коридоре Маша услышала незнакомый голос. В комнате за столом сидела мама и какая-то женщина. Перед ними разложены Машины рисунки — все ее принцы и фантастические кущи.

— Познакомься, Маша, это Александра Степановна, художница с нашей фабрики. Она согласилась тебе помочь.

— В чем? — насторожилась Маша.

— Ну как же! В живописи. Ты же рисуешь. Может, это и есть твое призвание. — Мама волновалась, явно конфузилась перед гостьей.

— Не бойся, Маша, я не буду поучать тебя, — успокоила Александра Степановна. — Способности, какие бы они ни были, нужно развивать. Ты способная, я вижу. Но чтобы увлечение твое не прошло впустую, нужно дать ему направление, понимаешь?

Маша с недовольством понимала одно: вторглись в ее заветное. Разглядывают, оценивают. И наверное, хмыкают про себя: вот глупенькая, вот дурочка. Нужно было прекратить это. Собрать со стола рисунки. Но мама так трепетно, внимательно прислушивалась к объяснению художницы, так согласно наклоняла маленькую голову с пучком на затылке, что Маша замкнулась и решила терпеть.