Почтительность народа слегка напоминает ту Святую мирохранительницу[110] над которой так дурацки потешалось столько умов. Даже исчерпанная, она не исчерпывается до конца. Сын торговца игрушками клеймит в речах сословное неравенство, но он не перебежит в одиночку через главную площадь родного города, где его знают с детства, чтобы ни с того ни с сего оскорбить сына одного из Кламорган-Тайферов, идущего мимо под руку с сестрой: на него ополчится весь город. Как всё, что ненавидят и чему завидуют, слово «происхождение» физически раздражает тех, кому отвратительно это понятие, представляющее собой наилучшее доказательство даруемых им прав. В революционные времена против него восстают, во времена спокойные с ним мирятся.

Так вот, в 182… году страна переживала мирный период. Либерализм, взраставший под сенью Конституционной хартии[111] как охотничьи собаки растут на арендованной для них псарне, еще не задушил роялизм, который подогрело почти до восторга возвращение принцев[112] из изгнания. Эта эпоха, что бы о ней ни говорили, представляет собой величественный момент в выздоровлении монархической Франции, чьи сосцы обрубил нож гильотины, но которая преисполнилась надежд и верила, что сможет жить и без них, не чувствуя еще в своих жилах таинственных возбудителей рака, хотя тот уже изглодал ее, а в будущем и убьет.

Для городишки, с коим я пытаюсь вас познакомить, это был момент глубокого и сосредоточенного покоя. Только что разрешенная задача[113] погрузила дворянство в оцепенение, лишив его последних признаков жизни, волнений и радостей молодости. Танцы прекратились. Балы запрещались, как путь к вечной погибели. Девушки носили поверх шейных косынок миссионерский крест и объединялись в религиозные общества, руководимые председательницами. Все старались выглядеть серьезными — старались до смешного, только никто не смеялся. Когда расставлялись столы — четыре для виста — и за них сажали вдовствующих дам и дворян-стариков, два — для экарте, и за ними размещались молодые люди, барышни располагались в молельне, где, как в церкви, были изолированы от мужчин, или образовывали в углу гостиной молчаливую — по меркам своего пола — группу, и если уж позволяли себе переговариваться, то не иначе как шепотом, хотя про себя зевали до покраснения глаз, а их чересчур выпрямленные фигуры контрастировали с гибкостью стана, розовыми и фиолетовыми платьями и легкомысленным сумасбродством кружевных накидок и лент.

Единственное, — продолжал рассказчик этой истории, где все доподлинно и реально, как городок, в котором она произошла и который он изображал столь правдоподобно, что кто-то из слушателей, менее сдержанный, чем он, вслух произнес название местности, — единственное, что в этом странном обществе, где в светлых и незамутненных девичьих сердцах царила восьмидесятилетняя скука, напоминало не скажу уж об увлеченности, но хоть о движении, желании, напряженности чувств, была карточная игра, последняя страсть изношенных душ.

Игра была главным занятием этих старорежимных дворян, скроенных по образцу вельмож и праздных, словно слепые старухи. Они играли как норманны, предки англичан, самой приверженной к игре нации. Их родовое сходство с англичанами, эмиграция в Англию, достоинство, молчаливость и сдержанность за карточным столом, равнявшие их с великими дипломатами, заставили их предпочесть всем играм вист. Они заполняли им бездонную пропасть своих дней. Они играли в него каждый вечер от обеда до полуночи, порой до часа ночи, что для провинции — истинная сатурналия. Главным событием всякий раз становилась партия при участии маркиза де Сент-Альбана. Маркиз казался феодальным сеньёром всех этих дворян, окружавших его с тем почтительным уважением, которое равнозначно ореолу, когда те, кто уважает, сами достойны того же.

Вистовал маркиз превосходно. Ему было семьдесят девять лет. С кем он только не играл! С Морепа, с самим графом д'Артуа, игравшим в вист не менее искусно, чем в мяч, с принцем Полиньяком, с епископом Луи де Роганом, Калиостро, князем Липпе, Фоксом, Дандасом, Шериданом, принцем Уэльским, Талейраном[114] даже с чертом, когда в наигорчайшие дни эмиграции маркиз жил у черта на куличках. Поэтому он нуждался в партнерах под стать ему. Обычно ими бывали англичане, принятые в дворянских домах и составлявшие контингент охотников до его партии, о которой говорили как о неком социальном институте и которую называли партией господина де Сент-Альбана, как при дворе сказали бы «вист короля».

Однажды вечером у госпожи де Бомон расставили зеленые столы: к партии маркиза ждали англичанина, некоего мистера Хартфорда. Он был чем-то вроде промышленника и основал ситценабивную мануфактуру в Понт-оз-Арш, одну из первых, замечу в скобках, в нашем краю, не слишком склонном к новшествам, но не по невежеству или косности, а из осторожности, отличительной черты нормандцев. Позвольте мне еще одно замечание в скобках: нормандец всегда напоминает мне столь искушенную в сорите[115] лису у Монтеня. Там, куда он ставит ногу, нет сомнений, что река стала, и он может опереться на лед своей могучей лапой.

Но вернемся к нашему англичанину, к этому мистеру Хартфорду, которого молодые люди величали просто Хартфордом, хотя серебряный колокольчик его макушки уже прозвонил пятьдесят лет, и я до сих пор вижу его голову в венчике коротких волос, блестящих, как шелковая шапочка священника. Он был одним из фаворитов маркиза. И неудивительно: он был игроком высокого класса, одним из тех людей, для кого жизнь (она, кстати, у него самого была сущей фантасмагорией) обретала смысл и становилась подлинно жизнью, лишь когда он держал в руках карты, словом, человеком, который без устали повторял, что счастье приходит дважды: во-первых, когда выигрываешь, во-вторых, когда проигрываешь, — великолепный афоризм, отчасти заимствованный им у Шеридана[116] и применяемый на практике так, что ему не ставили в вину приверженность к этому правилу. Впрочем, за исключением пристрастия к картам, порока, за который маркиз де Сент-Альбан простил бы ему самые незаурядные добродетели, мистер Хартфорд слыл человеком, отличающимся всеми фарисейскими и протестантскими достоинствами, каковые англичанин разумеет под удобным словом honorability.[117] Его считали безупречным джентльменом. Маркиз часто приглашал его погостить недельку в своем замке Ваннийер, а в городе виделся с ним каждый день. Словом, в этот вечер все, в том числе маркиз, удивлялись, почему опаздывает всегда точный и обязательный иностранец.

Шел август. Окна, выходившие в один из тех прекрасных садов, какие встречаются только в провинции, были распахнуты, и девушки, теснясь около них и всматриваясь в каменные фестоны под ними, оживленно переговаривались. Маркиз, сидевший за карточным столом, хмурил широкие седые брови. Локтями он опирался на стол. Его красивые старческие руки, сцепленные под подбородком, поддерживали голову, а лицо выражало недоумение по поводу того, что ему приходится ждать, и это делало его похожим на Людовика XIV, которого он напоминал величавостью. Наконец слуга доложил о мистере Хартфорде. Затем явился и тот, как обычно безукоризненно одетый, в ослепительном белье, с перстнями на всех пальцах, как это мы потом видели у мистера Булвера[118] с индийским фуляром в руке и — поскольку он только что отобедал — с ароматной пастилкой во рту, отбивающей запах анчоусов, harvey-sauce[119] и портвейна.