В нашу эпоху технической революции, когда дело создания аппаратуры для подслушивания, наблюдения и фотографирования каждый день отмечается новыми и новыми эпохальными достижениями, крохотное устройство, предоставленное в мое распоряжение Драгановым, кажется жалким и примитивным. Жалкое и примитивное, а дело свое делает. Крохотный объектив, размером с булавочную головку, вмонтирован в стену комнаты, в которой ведется допрос. Этот самый объектив при помощи системы увеличительных линз передает на противоположную .стену смежной комнаты изображение, наблюдать которое можно не напрягая зрения.

  Удобно разместившись в этой смежной комнате, я созерцаю на небольшом экране фигуру Драганова, сидящего за письменным столом ко мне спиной, и фигуру Апостола, стоящего лицом ко мне. Это высокий тощий юноша, в нем бы можно было заподозрить баскетболиста, не будь он таким вот немощно расслабленным и слегка сутулым — тонкие ноги, кажется, с трудом держат его длинный скелет. Лицо у него тоже расслабленное, тоже длинное и очень бледное, как у настоящего евангельского апостола, если не принимать во внимание некоторой наглости во взгляде и в изгибах губ, что, возможно, и не присуще евангельским апостолам. На нем черный свитер с высоким воротом и с не в меру короткими рукавами и мятые узкие серые брюки, тоже слишком короткие для его роста.

— Апостол Велчев, — произносит Драганов сухим казенным голосом.

— Он и есть, — невозмутимо подтверждает посетитель.

— Скажи-ка, Апостол, до каких пор ты будешь прибавлять нам хлопот? — по-свойски спрашивает Драганов, неожиданно отказавшись от официального тона.

— А в чем дело? Опять что-нибудь случилось, товарищ майор? — с неподдельной невинностью и теплым участием спрашивает гость.

— А ты почем знаешь, что случилось?

— Но вы же говорите про хлопоты.

— Когда ты в последний раз видел Фантомаса?

  Апостол накладывает на лицо печать глубокого раздумья, перемещает тяжесть своего скелета с левой ноги на правую и отвечает:

—  Вчера.

—  Не может быть.

— Тогда позавчера... Вчера или позавчера, во всяком случае, в «Ялте» он мелькнул перед глазами, но я не стал заходить, так как очень торопился.

— О, ты даже торопишься иной раз... И куда же ты так спешил?

— Хм...  — Посетитель снова задумывается и снова перемещает центр тяжести скелета, на этот раз с правой ноги на левую. — К Бояну шел. Обещал занести ему книжку.

— Спешное дело, ничего не скажешь, — кивает Драганов. — И в котором часу это было?

— Не могу точно сказать. Наверно, около четырех.

— И с тех пор ты Фантомаса не видел? - Нет.

— И даже не знаешь, вчера это было или позавчера?

— Но вы же понимаете, товарищ майор, при моем психическом состоянии... — страдальчески изрекает Апостол.

— Раз твое психическое состояние плохое, давай мы тебя полечим! — предлагает Драганов.

— Мерси... Знаю я ваше лечение...

— А где морфий? — внезапно и резко спрашивает майор.

— Какой морфий? — вздрагивает долговязый.

— Тот самый, что Фантомас украл при взломе аптеки!

— Какой аптеки? — симулирует очередное вздрагивание Апостол.

— Пятьдесят ампул морфия! Пятьдесят! — подчеркнуто произносит Драганов, не обращая внимания на искреннее удивление, написанное на вытянутой бледной физиономии.

— А при чем тут я, если Фантомас залез в аптеку? -восклицает Апостол, пытаясь одновременно выразить и невинность, и беспомощность, и задетое честолюбие.

— Только Фантомаса мы сцапали, а вот ампул пока не обнаружили! -- уточняет Драганов. -- Значит, он передал их кому-нибудь из вас. Кому? Вот на это ты и должен мне ответить!

— Ни сном ни духом тут моей вины нет, уверяю вас, — все так же беспомощно бормочет молодой человек.

— Ты ни сном ни духом не знаешь, что творит твой ближайший друг?

— Во всяком случае, аптеку я с ним не взламывал.

— Ты скоро начнешь утверждать, что и с морфием ты не имеешь ничего общего...

— Этого я не говорю, — бубнит Апостол и отводит взгляд в сторону. — И потом, морфием ли я травлю себя или чем-то другим, да и вообще травлю я себя, нет ли, кого это касается, скажите на милость! Если я в один прекрасный день пырну себя вот сюда кухон-Ньш ножом, — он делает красноречивый жест по направлению к своему животу, — вы и тогда станете требовать от меня отчета? Где? На том свете?

— Мы не требуем от тебя отчета, а пытаемся тебя спасти.

— Я не прошу, чтобы вы меня спасали, — хмуро изрекает долговязый. — Начну кричать о помощи, тогда и спасайте.

— А когда ты обираешь аптеки, нам что?.. Сидеть сложа руки и любоваться тобой, да?

— Я же вам сказал, никакой аптеки я не обирал.

— А где ты берешь морфий?

— Где... С того дня, как вы меня накрыли с фальшивыми рецептами, я просто погибаю от наркотического голода.... Только вам этого не понять... — страдальчески произносит Апостол.

— Вот отправлю тебя в Курило, тогда ты узнаешь, что такое наркотический голод.

— Для меня вся София Курило... Весь мир... — восклицает долговязый с истерической ноткой в голосе.

— Вот как? А кто в этом виноват? Мы или такие вот, как ты? — спрашивает Драганов, не повышая тона. И прежде чем парень успел ответить, майор кивает появившемуся милиционеру: — Уведи его! Следующий!

  Следующий оказывается женского пола. Рослая девушка, хотя и пониже Апостола, и такая же расслабленная, однако причина этой расслабленности в чрезмерной полноте, вызванной застойной жизнью, леностью или просто нарушением обмена веществ. Лицо миловидное, белое, я бы сказал, болезненно-белое, чуть нахмуренное, апатичное и совершенно неподвижное. Словом, не имеющее ничего общего с артистической мимикой Апостола. Одета молодая особа в мини-юбку, не слишком подходящую для ее толстых бедер, отчасти прикрытых, впрочем, длинным летним пальто, которое чуть не касается пола — сообразно капризному весеннему дню. Если не считать белой кожи, все у этой дамы черное или почти черное — одежда, густые взлохмаченные волосы, глаза.

— Лиляна Милева...

Не говоря ни «да» ни «нет», она стоит перед столом в полной неподвижности, словно тут осталось только ее тело, а душа витает неведомо где.