Савинков внезапно раззевался, затряс головой, стал извиняться:

– Устаешь чертовски, генерал… Ну-с, честь имеем. Завтра мы собираемся выехать пораньше.

Затянув рукопожатие, он как бы вскользь предупредил, что назавтра в Каменец-Подольск наскочит Керенский. Он двигается за ними по пятам… Выходило так, будто оба комиссара исполняли роль махальщиков – они скакали впереди военного министра и расчищали ему путь.

Керенский не налетел – пронесся мимо. По штабному Бодо от него получилась краткая депеша, объяснявшая крайнюю занятость военного министра. Стремительность по-прежнему оставалась отличительной чертой его руководящего поведения. Ему не оставалось времени на посещение штабов, его ждали окопы, передовая. В последней строке депеши звучал полувопрос, полуприказ: «Генерал, вам угодно меня сопровождать?»

Лавр Георгиевич отказался без раздумий и откомандировал в свиту военного министра капитана Нежинцева.

Насущные вопросы предстоящего наступления были давно обсуждены. Фронтовые требования сводились к одному – снарядов!

Капитан Нежинцев, насмешливо поблескивая стеклышками своего гвардейского пенсне, рассказывал о своем недолгом пребывании в окружении военного министра, и Лавр Георгиевич узнавал и заносчивое вскидывание подбородка, и россыпь кратких распоряжений, и это ставшее знаменитым засовывание руки в черной перчатке за борт френча. Глаз Нежинцева отметил, что френч при всей измятости сшит у превосходного портного.

Прежде чем появиться на Юго-Западном фронте, Керенский метеором пролетел Гельсингфорс, Ригу, Киев, Одессу, Севастополь. Бесспорно, он был ушиблен ролью, которую ему, случайному человеку, навязала сама История…

Нежинцев неожиданно признался:

– Лавр Георгиевич, говоря по совести, я, кажется, начинаю понимать большевиков: наш министр никаких симпатий возбуждать не в состоянии!

Он присутствовал на полковом митинге и ему передалось молчаливое впечатление хмурой солдатской массы от этой нелепой фигуры со стоячими волосами и оттопыренными бледными ушами. Видимо, он был на месте в безобразно взбаламученном Петрограде, в Вавилоне разрухи и распада, но только никак не здесь, где любая нелепость грозила обернуться морями человеческой крови.

Солдат, шофер автомобиля, сидел истуканом, глядел перед собой. Керенский рукой в перчатке держался за его плечо и, возвышаясь, широко раскрывая квадратный рот, вылаивал густо стоявшим без всякого строя солдатам о том, как размолоченная Германия кинется перед союзниками на колени и будет просить мира, щадящего, милосердного. Однако нет, никакой пощады проклятые тевтоны не получат. Пускай не мечтают, не надеются…

– Наша славная русская армия совершала подвиги при царе. Неужели при республике она окажется стадом баранов? Неужели не встанет своею доблестною грудью за свою свободу? Вперед, богатыри! Не на пир, но на смерть зову я вас. Мы, герои револю ции, имеем право на смерть… Если вам предстоит почетная ги бель на глазах всего восхищенного мира – позовите меня. Я пойду впереди вас с ружьем в руках! Офицеры стояли в крутой толпе вперемешку с солдатами. Ни одного хлопка в ладони так и не раздалось. Бесхитростные головы соображали: кажись, опять на проволоку лезть! А министр насиловал свое испытанное красноречие явно в расчете на энтузиазм нижних чинов. Он привык бросать небрежные упреки генералам, что они совершенно не умеют разговаривать с теми, кто ниже их чином. Он искренне верил, что одно его появление на передовых позициях вызовет всплеск героизма и самопожертвования. Атмосфера сгущалась, солдаты поджимали губы. На их грязных лицах читалось: снова уговоры, а как же насчет замирения и земли?.. Ведь обещали каждый Божий день!

Прапорщик Савицкий, из вольноопределяющихся, наклонился к подполковнику Николаенко, командиру батальона:

– Вчера у нас в полковом комитете мы едва отбились от большевиков. Вы же знаете, как с ними… Но теперь к ним качнутся многие!

Подполковник посмотрел на свежий порез на нечистой щеке прапорщика (брился второпях) и ничего не ответил. Он пытался отговаривать министра от митинга. Не отговорил, лишь получил презрительный упрек. А следовало удержать. Вон как они набычились! Он с беспокойством размышлял о том, как бы половчее закрыть митинг и без всяких осложнений спровадить министра. Долго ли до греха?

Керенский вытащил платок и, беспокойно бегая глазами по затаившейся толпе, стал утирать длинные мокрые губы. Такой томительной паузы не предполагалось. Обычно толпа кидалась к автомобилю и принималась восторженно подкидывать министра в небо… Молчание солдат становилось нехорошим.

Прапорщик Савицкий, напрягая горло, крикнул:

– Господин министр, у нас совершенно нет резервов! Керенский дернулся и резко обернулся на голос. Его рыхлое лицо перекосила гримаса ненависти. – Мальчишка! – крикнул он. – Когда мы, революционеры, бросались на борьбу с царизмом, мы не оглядывались назад. Нет, не оглядывались. Мы шли и умирали без оглядки!

Он высмотрел в группе офицеров подполковника Николаенко и приказал:

– Подполковник, отстраните этого паникера от наступления. Революция не нуждается в услугах ему подобных!

Густая краска залила лицо прапорщика. Он затравленно заози-рался. Капитан Нежинцев положил ему руку на плечо:

– Тихо, тихо… Не обращайте внимания.

А Керенский, снова обращаясь к толпе, прокричал:

– Идите, славные солдаты революции! Вперед! Идите… я вам приказываю. Идите и, если надо, умрите без колебаний!

Подполковник, грубо расталкивая офицеров, стал пробираться к автомобилю.

Прапорщик, все еще заливаясь краской, говорил Нежинцеву:

– Я-то пойду, господин капитан. Но вот они-то, солдаты-то?

– Не переживайте, плюньте, – уговаривал его Нежинцев.

Он видел: подполковник Николаенко вскочил на подножку автомобиля и ткнул солдата-истукана в плечо. Машина немедленно рванула с места…

Поздним вечером в просторном блиндаже батальонного командира за товарищеским ужином прапорщик Савицкий захмелел от разведенного спирта и принялся хватать капитана Нежинцева за рукав – никак не мог забыть оскорбительной министерской оплеухи на солдатском митинге.

– Господин капитан, да вот… ей-богу же… Заклинаю честью! Я уже два раза ходил в штыковую… Господин подполковник подтвердит… Страшно, конечно, но чтобы уж… Я ведь что хотел сказать? Снарядов! Дайте нам снарядов, а уж дальше мы все сами сделаем. Главное, я достоверно знаю, что снарядов у нас горы. Но – на складах, в тылу. Так подвезите же, подайте! Я только это и хотел сказать. А он – слыхали? И у меня товарищ есть, я ему верю, как себе… так он рассказывал. Приходит эшелон, а там в вагонах не снаряды, а апельсины! – Он вдруг визгливо, пьяно захохотал. – Как вам это нравится? Немцы нас – чемоданами, а мы их – апельсинами!

Подполковник Николаенко с отцовским выражением глянул на молодого офицера и благодушно посоветовал:

– Сережа, вышел бы на ветерок да глянул: кажется, опять летают.

Савицкий понял и обиделся:

– Я, конечно, пьяный, и вы вправе… так сказать… и все такое прочее. А ветерок ваш мне совершенно ни к чему. Я и отсюда знаю: да, летают. И – бросают. И завтра я с утра стану отбирать эти проклятые листовки.Речь, как понял Нежинцев, шла о немецких аэропланах. В последнее время на русских позициях для стрельбы по воздушным целям приспособили самодельные станки для пулеметов. Аэропланы стали появляться по ночам, с них сыпались листовки. «Солдат Иван, какого черта ты сидишь в окопе? У тебя дома давно делят землю!» Отбирай не отбирай эти листовки, а на солдат они оказывали действие.

Савицкий снова вспомнил о министре.

– «Иди и умри…» А? Хорошенькое дело! Нет, не по-русски это. Мы, конечно, не задумаемся и умрем, но-о… зачем же зара нее-то? Кому охота?

Сосед Савицкого, немолодой офицер, с расстегнутым воротом на волосатой груди, пивший сегодня много, но пьяневший трудно, мрачно изрек, что Керенский никакой не русский, а самый настоящий жид.

– Я знаю точно. У меня дядя знал его еще по Петербургу.