В первом часу ночи Сатов сидел в кабинете и мучился от безделья: вот уже три часа, как в «простое».

Что-то случилось с конвейером – остановился. Вот и щелкал младший лейтенант беспрестанно выключателем настольной лампы, забавлялся. И вдруг – звонок. Схватил трубку телефона и сразу же узнал голос Зобина:

– Где это ты болтаешься?

– Никак нет, не болтаюсь. Который час уже сижу в кабинете.

– Опять у меня что-то с телефоном. Ну да ладно, ноги в руки и срочно к начальнику управления.

Сатов вскочил с кресла и совсем было отнял трубку от уха, как услышал:

– И не забудь свой инвентарь… Дело предстоит серьезное.

Инвентарь что, инвентарь – на гвоздике за спиной. Схватил перчатки и мигом в коридор. Задержался лишь затем, чтобы дверь закрыть. Хотя мог бы этого и не делать: кабинет-то по сути своей – бутафорский. Мебель одна, в столах – пусто, на книжной полке – пыль.

Бежал по коридору Сатов лихо, но не сказать, чтобы со спокойным сердцем. Как-никак, у «самого» на вызове он ещё ни разу не был. Чем все обернется, предполагать трудно. Вдруг что не так, тогда карьере конец, тогда снова вниз, в оперы. Сумбатов – человек крутой, многим жизни поломал. Знать бы наперед, к чему готовиться. С такими невеселыми мыслями и предстал следователь в приемной перед секретарем. Молоденький лейтенант укоризненно произнес:

– Задерживаешься, комиссар ждет.

И предупредительно распахнул дверь.

Всякое видел Сатов за годы своей службы, особенно за последние месяцы, но такая картина предстала перед ним впервые. Тучный, взмокший от напряжения, начальник управления таскал за бороду по полу тщедушного человечка, крича:

– Ты будешь говорить, гад? Будешь?

При этом слюни брызгами летели из его перекошенного от злобы

рта.

За спиной Сумбатова подобострастно изогнулся верзила Халдыбанов с резиновым шлангом в руке. У огромного письменного стола застыл в позе гоголевского городничего из заключительной сцены «Ревизора» Зобин.

Ошеломленный Сатов остановился в дверях, не зная, как вести себя в столь неординарной ситуации. Вряд ли начальнику нужен лишний свидетель происходящего. Следователь машинально сделал шаг назад, но наткнулся на стоящего сзади секретаря. Тот подтолкнул в спину, явно приглашая младшего лейтенанта войти. Сумбатов заметил вошедших.

– Ну, что замер, сынок? Проходи… – прохрипел он, – а то мы тут умаялись с этим заморышем. Подходи, подходи ближе…

Сатов выполнил указание начальника и остановился возле лежащего на спине человека.

Как ни изувечено было лицо истязаемого, младший лейтенант без

труда узнал его:

– Это Султан Эфендиев, председатель ЦИК.

– Правильно, Эфендиев. Но не председатель, а изменник, контр революционер и террорист. И ещё – подлый трус. Не хочет признаться в своих мерзких преступлениях перед народом. Боится принять смерть от руки рабочего класса.

Сумбатов пнул лежащего ногой, крикнул помощнику:

– Воды!

И опустился, обессиленный, в громадное кожаное кресло. Ожили фигуры всех присутствующих в кабинете. Халдыбанов кинулся помогать секретарю приводить в чувство Эфендиева. Зобин подошел к Сатову, положил руку по-приятельски на плечо, как бы приобщая к таинству происходящего и тем самым делая соучастником творимого преступления. Проговорил на ухо вкрадчиво, почти шепотом:

– Вымотался комиссар с этим подонком, сам видишь, и очень рассчитывает на твою помощь… Так что не подведи.

Сатов в этот момент ощутил в себе необъяснимое возбуждение. Такое происходит с хищником при виде крови. Дыхание его участилось, ноздри раздулись. Он ничего не ответил на слова Зобина. Думал о своем: вот шанс, вот случай доказать, на что способен Николай Сатов – бывший чемпион республики, доказать в присутствии человека, от одного росчерка пера которого зависят судьбы людей. Молча надел Боксер перчатки и так же молча протянул руку Зобину. Тот поначалу не понял жеста, но, сообразив, взялся за шнурки. Этой ночью он был лишь секундантом…

Эфендиев пришел в чувство. Он полулежал на стуле, куда «устроили» его подручные палача. Бывший председатель ЦИК с трудом поднял отяжелевшие веки и увидел громадное чудовище, нависшее над ним. Оно смотрело немигающими глазами поверх непонятных кожаных полусфер. Где уж было сообразить бедняге в этом кошмаре, что перед ним фигура боксера, изготовившегося к бою!

До него, едва обретшего сознание, дошел смысл произнесенной чудовищем фразы:

– Так ты признаешься, негодяй?

Эфендиев не мог разжать окровавленный рот и только мотнул отрицательно головой.

В этот момент свет вновь померк для него. Боксер провел серию ударов, способных потрясти стокилограммового гиганта, не то что худенького пожилого человека. Естественно, что тот вновь оказался на полу. Тогда остервеневший Сатов зубами сорвал шнуровку, сбросил перчатки, подскочил к Халдыбанову и выхватил у него шланг. С этим резиновым обрубком кинулся к Эфендиеву, принялся колотить по лежащему телу, приговаривая:

– Ну, будешь признаваться?!.

Вмешался Сумбатов. Удовлетворенный, он произнес:

– На сегодня достаточно…

А когда пришло завтра, Сатов не потребовался. Боясь новых истязаний, сломленный Эфендиев подписал все подсунутые ему бумаги. Ещё один самооговор подшили к делу фальсификаторы, и не без помощи становившегося все более нужным Боксера.

…В то время, как Сатов попал в поле зрения самого высокого начальства, Маньковский стал объектом раздумий наркоматовских кадровиков. По указанию руководства они подыскивали ему местечко на периферии, где-нибудь подальше от Баку. Исходили предложения и о том, чтобы вообще тихо, биз лишней возни, убрать его из органов. А пока лейтенант находился при оперативном дежурном. Комендант Суханов от его услуг отказался наотрез, ещё и намекнул, как бы чего этот чудак не выкинул. Откуда ему было знать, что его опасения уже оправдались – письмо Маньковского надежным товарищем доставлено в столицу. Выполняя самые различные поручения дежурного, Александр с надеждой и тревогой ждал ответа. И в этот вечер тоже.

Они с Татьяной сидели по давней привычке на кровати, откинувшись на старенький гобелен, доставшийся молодым в качестве свадебного подарка, и думали-рядили о своей дальнейшей судьбе.

Татьяна с присущей женщинам интуицией чувствовала приближение большой беды. Но вида не подавала, зачем лишний раз волновать мужа, и внимательно слушала своего Сашку. А тот упрямо повторял:

– Это все наши перегибают. Уверен, в центре не знают, что творится на местах…

«Чудак ты мой, оптимист неисправимый», – отвечала мысленно на то жена и ощущала тревожное сердцебиение.

Внизу хлопнула дверь, застучали по лестнице каблуки, как тогда, когда их навестил Сатов в первый и последний раз. «Это конец», – подумала она и комок подступил к горлу. Нет, не подумала, а произнесла тихо, но Саша услышал, пожал ей руку, встал с кровати и пошел к двери. Навстречу беде?

Сержанту не пришлось даже стучать: хозяин распахнул перед ним дверь и впустил в квартиру. Он был один. «Значит, не арест», – подумал Маньковский и спросил:

– Чем обязан?

– Вам пакет, товарищ лейтенант, распишитесь, пожалуйста.

Маньковский поставил подпись в книге донесений и вскрыл конверт. Посыльный не уходил, он ждал, когда лейтенант ознакомится с документами.

Александру сержант доставил командировочное удостоверение, предписание немедленно выехать в Москву в распоряжение НКВД СССР и билет на утренний поезд. Сержант, убедившись, что у Маньковского к нему вопросов нет, попрощался и вышел. Александр обернулся к жене, сказал с улыбкой:

– А ты боялась… – Протянул Татьяне билет. Билет в неизвестность.

Год сорок четвертый… До Победы – ещё долгие месяцы. Бои гремят в лесах Карелии, среди болот Белоруссии, на полях Украины. И здесь – в Крыму.