– Постой, старик, как ты говоришь?.. Маньковский запнулся: страшная догадка возникла у него, но поверить в нее было невозможно. Однако он пересилил себя, спросил просто: – Сад, значит, караулишь?

Юсуф-оглы досадливо щелкнул языком и ничего не ответил, а уверенно, словно видящий сквозь тьму, пошел куда-то, увлекая Александра за собой. Он быстро провел гостя в комнату, дал ему лампу.

…Уполномоченный наркомата, чрезвычайно взволнованный и озабоченный, отчего его выпуклые глаза, казалось, вот-вот выйдут из орбит, встретил Маньковского коротким деловитым вопросом:

– Кабинет есть?

– Еще днем определили.

– Тогда за дело. Операция началась и идет прекрасно. Все складывается, как надо, – уполномоченный потер от удовольствия руки. – Чует мое сердце, прихлопнем всех разом. Видел небось троих арестованных? Понимаешь ли, – он перешел на доверительный шепот, – дело-то пахнет заговором. Шутка ли! Уже первые показания дают основания предполагать, да что там предполагать, утверждать: готовились террористические акты! Знаешь, чем это пахнет?.

Маньковский знал. Признание в терроре вело, согласно закону от 1-го декабря 1934 года, к немедленному приведению в исполнение смертного приговора.

Уполномоченный меж тем продолжал:

– Работы у тебя будет хоть отбавляй, действуй энергично, как теперь говорится, по-стахановски. Свидетельских показаний у нас до статочно, вещдоки найдутся, так что не тяни резину. Добивайся признания и не церемонься. Помни – перед тобой враг.

Едва Маньковский уселся за стол, как в комнату ввалился Потапов.

– Ну, наконец-то! Задерживаешься, следователь. Мои ребята вон уже все в мыле, а ты, видать, прохлаждаешься.

Александр довольно резко оборвал вошедшего:

– Нельзя ли ближе к делу.

– Не кипятись. Там, за дверью, арестованный дожидается. Ночью взяли, в доме, тепленьким, прямо из постели. Не ждал нас, гад. Да так перепугался потом, что тут же во всем признался и расписался на бумажке.

– На какой бумажке?

– Набросали мы там чистосердечное признание, естественно, с раскаянием.

– Какое признание, какое раскаяние?.. И по какому праву вы в дом к человеку ворвались, допрашивали его, еще и арестовали. У вас что, ордер был, подписанный прокурором?

– Ну ты даешь, Маньковский! Пока мы всей этой бумажной канителью занимались бы, он улизнул. А насчет прокурора, так я считаю, что моя чекистская совесть вполне за него сойдет,

– Прекратите болтовню, Потапов, и, если на самом деле за дверью дожидается задержанный, пусть конвой его введет.

Вид у задержанного был жалкий. Растерянность таилась в больших черных глазах, особенно контрастно выделявшихся на мертвенно-желтом лице. Человек не скрывал своего испуга, не понимал, что с ним происходит. Подходя к столу следователя, он твердил на ломаном русском одну и ту же фразу:

– Зачем, начальник? Зачем?…

Маньковский жестом указал азербайджанцу на стул. Пришедший вместе с арестованным оперативник положил перед следователем какую-то бумагу и без приглашения сел на другой, стоявший возле двери.

Следователь пробежал по рукописным строкам принесенного «документа».

В нем содержалось то самое признание, записанное якобы со слов участника антигосударственного заговора и скрепленное его собственноручной подписью. В качестве последней следовало считать какую-то закорючку, напоминающую отдаленно одну из букв арабского алфавита. Маньковский поднял голову от «документа» и направил внимательный долгий взгляд на сидящего перед ним с поникшей головой, опущенными на колени потерявшими силу руками крестьянина. Знал ли тот, что своей закорючкой подписал себе смертный приговор?

– Вы говорите по-русски? – обратился, наконец, следователь к задержанному.

Азербайджанец поднял голову, повернулся в сторону Маньковского и тихо проговорил:

– Совсем мало, начальник…

Тогда Александр спросил оперуполномоченного:

– Вы принимали участие в задержании этого человека?

– Конечно, вместе с товарищем Потаповым и еще одним нашим – Рюминым.

– А переводчик, понятые были при этом?

– Чепуха все это, тут дело ясное – враг народа. У нас и доказательства имеются, – опер усмехнулся, – довольно убедительные. Работаем без брака.

– Насчет брака поговорим потом, а сейчас пригласите, пожалуйста, Потапова и переводчика.

– А как же этот? – опер кивнул в сторону азербайджанца.

– С этим я справлюсь.

Оперуполномоченный оценил взглядом статную фигуру следователя и удовлетворенный вышел в коридор.

Потапов не заставил себя ждать. Прихватил он с собой и местного чекиста, отлично знающего азербайджанский язык.

Первый вопрос начальника опергруппы был:

– Что-нибудь неясно?

– Многое, – коротко ответил Маньковский.

– Не понимаю, – протянул удивленно Потапов.

– Все ваши действия при задержании этого человека проведены с нарушениями закона. Надеюсь, мне не нужно перечислять, какими? Вы не первый год в наркомате…

– Но есть приказ наркома.

– Приказ наркома еще не закон.

– Ну, знаешь…

– Думаю, наши пререкания сейчас не к месту. Садитесь, Потапов. Проведем допрос подозреваемого, как того требует закон.

Маньковский достал из своей сумки пачку отпечатанных типографским способом бланков, положил один из них перед собой и обратился к переводчику:

– Объясните этому человеку, что отвечать на все вопросы он должен ясно, точно и, самое главное, правдиво. Желание скрыть какие-либо факты, обмануть следствие наказывается законом. Я жду от него только правды.

И началась привычная для Александра процедура. В присутствии переводчика задержанный почувствовал себя увереннее, страх постепенно покидал его поверженную в смятение душу, на почве родного языка речь обретала стройность. И все же слово порой опережало мысль. Человек сбивался, нередко повторял одно и то же, перескакивал от одного эпизода к другому. Чувствовалось, со всем жаром своего южного темперамента он пытается доказать следователю свою невиновность. Откуда было знать этому крестьянину, что не он должен что-либо доказывать, а, наоборот, ему. Что любые сомнения следователь обязан толковать в его пользу. Зато знал это Маньковский и потому упорно ставил вопросы, которые должны были или подтвердить, или опровергнуть то, что написано в признании. Азербайджанец отрицал все. С таким поведением подозреваемых Александр встречался часто, оно было присуще и уличенным во всем преступникам, и людям, впоследствии оправданным. Само по себе, с точки зрения следствия, оно означало лишь одно: нужны веские доказательства по каждому факту, а значит, нужно и время для кропотливой работы. Все это и высказал Маньковский Потапову. Тот вскипятился:

– Как – нет доказательств? А винтовка, спрятанная в саду, зарытая под алычой? Это что, не доказательство? Сейчас мы ее доставим. Маркарян! – Потапов обратился к переводчику. – Сбегай-ка к Ахмедову, возьми винтовку. Скажи, ту, что мы привезли с первого задержания. Он знает.

Винтовка английского образца была доставлена. Потапов удовлетворенно улыбался, дескать, моя взяла. Следователь взял оружие в руки и показал его задержанному:

– Эту винтовку нашли в вашем саду?

– В моем.

– Так она ваша?

– Нет, первый раз ее увидел…

– Как же вы объясните ее появление в вашем саду?

– Не знаю, начальник.

Маньковский внимательно рассмотрел оружие. Да, на его поверхности, особенно на металлических частях, виднелись крохотные комочки земли. Но… они были вкраплены в свежую смазку. Факт сам по себе мало что говорящий, но Александр вспомнил рассказ шофера Мусы об оружии, вывезенном из арсенала, и теперь он обретал уже иную окраску.

Кроме того, Потапов подтвердил, что при обыске понятых не было. А значит, винтовка не доказательство. В этот момент раздался звонок телефона. Голос уполномоченного звучал строго.

– Что ты там с этим первым задержанным долго возишься? Раскручивай веревочку – время не ждет.