– Варшава, Дрезден... Это же совсем рядом, – Мария разрешила проблему одним взмахом руки. – Продав лошадей, отец находится в добром расположении духа и готов угодить нам. – Она влюбленно посмотрела на своего мужа.

– За хорошую лошадь англичанин выложит любые деньги, – при воспоминании об удачной сделке граф просиял. – Наконец-то я смогу начать строить новые конюшни.

Он пустился подробно объяснять свой проект, но Казя его не слушала. Дрезден! Бог знает, когда она снова сможет увидеть Генрика, если уедет в Дрезден. Если вообще сможет. На мгновение она почувствовала себя плохо и, закрыв глаза, быстро отвернулась от матери.

– Что с тобой, Казя? Ты больна?

– Пустяки. Просто жара. Я не выспалась ночью, – Казя старалась говорить беззаботно.

Мария бросила на нее проницательный взгляд.

– А скажи мне, Ян, – спросила она, – что говорит об этих расходах Визинский?

Казя провела рукой по траве, затем сорвала яблоко и машинально его надкусила.

– Фу, кислое, – она выплюнула кусок; ее мысли путались.

Казя лихорадочно думала, что Генрик уезжает в Варшаву в конце недели – она улыбнулась шуточке, которую отпустил отец, – и вернется в Липно через четыре месяца. Их единственная ссора произошла из-за его приближающегося отъезда; пролилось много слез, прозвучало немало упреков, но Генрик остался непреклонен в своем решении.

– Казя, я тебя спрашиваю, – громко прозвучал голос отца. – Я спросил, когда уезжает патер Загорский. Ты вообще слушаешь, что я говорю?

– Простите, батюшка. Я не расслышала.

– Не витай в облаках, сестричка, – вполголоса пробормотал Яцек.

– Он уезжает в конце месяца, Ян.

– Ага, спасибо, моя дорогая. Хоть один из этой семьи еще способен толково ответить.

– Мне страшно хочется увидеть Варшаву, – сказала Казя, отшвырнув в траву яблоко. Мир прояснился. Если они поедут в Варшаву, она сможет встречаться там с Генриком.

– Мы поедем через Краков, – твердо объявил граф, – проводим Яцека в шляхетский корпус, а потом потихоньку двинемся в Варшаву.

Сердце у Кази вновь упало. Ехать в Варшаву, не торопясь, казалось ей мучительной пыткой. Клонясь к закату, солнце замерло над зеленой крышей и разожгло в окнах усадьбы золотые огни. Казя предвкушала, как скоро они с Генриком будут купаться в реке, что они часто делали после... Чтобы скрыть жаркий блеск глаз, она торопливо опустила голову.

– Собирается гроза, – сказала Мария, и ее веер задвигался быстрее.

– Ты похожа на котел, который должен взорваться, – сказал Яцек, глядя на сестру с легкой улыбкой.

– По-моему, весь мир взорвется, – сказала Казя. «Пусть идет дождь, – ликовала про себя Казя. – Пусть, если им угодно, разверзнутся небеса. Как чудесно лежать в объятиях любимого под теплым летним дождем, омывающим наши тела».

Она решила, что посидит в тени еще полчаса и уйдет. Внезапно, как всегда в ожидании скорой встречи с любовником, ее стало снедать сосущее нетерпение и предчувствие, что в самый последний момент что-то ей помешает. Весело улыбаясь, она вскочила на ноги.

– Куда ты, Казя, – быстро посмотрела на нее мать.

– Я собираюсь проехаться к висячей скале. Мишка говорит, что там живет олениха с тремя оленятами. Вдруг мне повезет, и я их увижу.

Яцек глядел на свою сестру с восхищением. Сам ангел не сказал бы правды с такой обезоруживающей прямотой.

– Не заезжай далеко, – нахмурилась Мария. – Не по душе мне твои прогулки в одиночку.

– Я тоже поеду, – вступил в разговор Яцек. – Хочу размяться в седле, а заодно присмотрю за сестренкой. – Он еле заметно улыбнулся, увидев, как вытянулось Казино лицо.

Казя наклонилась и поцеловала мать.

– Я жду тебя до заката, – сказал граф.

– Да, батюшка, – с отцом лучше было не спорить. Повинуясь безотчетному импульсу, желая разделить свое счастье со всеми, она подбежала к нему, привстала на цыпочки и поцеловала в щеку.

– Отчего она такая счастливая? – озадаченно спросил граф, провожая взглядом идущих к дому детей.

У его жены было свое мнение на этот счет: в последний месяц у нее зародились сильные подозрения. Она решила, что, прибыв в Варшаву, непременно расспросит Казю.

– Какая разница, Ян? Она всегда была такой.

– Нет, – протянул он с сомнением, сняв парик и вытерев платком голову.

Мария растянулась в кресле и закрыла глаза. Она слышала, как воркуют Казины голуби, а вскоре часы пробили четыре. В Варшаве она подтвердит или развеет свои подозрения, а сейчас было слишком жарко, слишком клонило в сон, и она задремала под монотонное жужжание пчел.

Проделав половину пути вместе с Казей, Яцек остановил лошадь.

– Не забудь причесать волосы, перед тем как вернешься, – посоветовал он. – В прошлый раз они были похожи на воронье гнездо.

– Противный, противный Яцек, как же я тебя люблю, – она наклонилась и прикоснулась к его руке. Иногда он бывал сущим ревнивцем.

Глубоко погруженный в свои мысли Яцек пустил коня назад медленным шагом. Скоро он скажет ей, вот только поймет сам, серьезны ли намерения Баринского, но стоит ли? Если Генрик просто забавляется с его сестрой, он разыщет его, где бы он ни скрывался, и убьет, как бешеную собаку.

Где-то вдалеке на юге прозвучали раскаты грома.

Оторванный от родной почвы, муравей суетливо кружил по Казиному телу в поисках муравейника и сородичей. Казя пошевелилась во сне.

– Что такое? – Генрик открыл глаза, заслонив их рукой от яркого солнца.

– Щекотно.

Приподнявшись на локте, Генрик посмотрел вниз. Какое-то время он наблюдал за злоключениями муравья, потом пригнулся и нежно слизнул букашку с девичьей груди.

– Счастливец, – пробормотал он, сняв насекомое с языка и выпустив его обратно в траву. – Ты никогда не узнаешь, по какой красавице ты гулял. – Он провел кончиком пальца по нежной выемке меж ее грудей. – Вот здесь, муравьишка, ты бы и утонул...

Он рассмеялся.

– Почему так жарко, милый? – капризно спросила Казя.

– Ты хочешь, чтобы пошел дождь?

– Какая разница, если мы вместе?

– Скоро пойдем купаться.

– Наверняка нас уже видели на реке.

– Какая разница, если мы вместе? – как эхо, повторил он ее слова. – И вообще, это скрасит им жизнь.

– Ты глупый, ты душка. Я тебя обожаю.

– Правда?

Она кивнула и приникла к нему в продолжительном поцелуе.

Стреноженные в тени деревьев лошади мотали мордами, отгоняя мух. Нестройно позвякивала упряжь. В небе на неподвижных крыльях парили два канюка. Из леса раздался стук топоров, и было слышно, как переговариваются между собой дровосеки. Раскаленный воздух был полон мошкары, кружащейся в своем нескончаемом танце.

– Дорогой?

– Да, – он отвел влажную прядь волос со лба.

– Сегодня это было более... более... – она не могла найти слова.

– Более полно?

– Полнее некуда.

Они предавались любви с прежним пылким самозабвением, с той же неистовой страстью, но теперь в их отношениях появилось чудесное чувство надежности и постоянства.

– Ты больше не стесняешься, Казя? Она открыла глаза и покачала головой.

– Стесняться? С тобой? С тобой я ничего не стесняюсь.

Рука Генрика медленно обводила волнующие изгибы ее тела, безупречный овал лица, гладила медовый шелк плеч, округлые, удивительно сильные руки. Ее длинные волосы были чернее ночи, дорожки, оставленные его пальцами на ее загорелой, покрытой тонким слоем бархатной пыли коже, лоснились, будто намазанные маслом.

– Забавная эта штука, любовь, – произнесла она сонно.

– Рад, что вы так думаете, графиня Раденская.

Она никогда не видела глаз, которые могли так откровенно смеяться, в то время как все лицо сохраняло торжественно-постное выражение, будто у ксендза во время мессы. Кротко и мирно ворковала горлица, но тут же умолкла, словно сраженная той же удушающей жарой, что давила на них. Сквозь спекшуюся корку земли они чувствовали, как перебирают копытами лошади. Генрик с удивлением думал, что за последние четыре месяца она очень изменилась: она стала женщиной. Она часто шептала, что его руки сотворили ее тело, так же как его любовь, нежная, дразнящая, порою жестокая, создала ее сердце.