– Я никогда об этом не думала, – сказала она, но он, казалось, ее не слышал.

– Мой дед был одним из тех, кто разбил турок под Веной. Всю Северную войну он служил в гусарском полку, и на его теле не осталось живого места. Однажды я стащил его саблю и начал играть ею во дворе. Дед увидел это и так мне всыпал, что я неделю не мог сидеть на стуле. Он хотел, чтобы я поехал учиться в Краков в шляхетский корпус и стал кавалеристом, как он сам. Когда меня отправили в университет, он постарел сразу на двадцать лет. Он сказал, что это конец Польши. – Генрик снова по-мальчишески улыбнулся: – Я и не знал, что от меня зависит судьба Польши.

– Старики думают, что мы бросили все, за что они сражались. – Он вздохнул с мудростью, не свойственной его юным годам. – Кто знает, или мы потеряем все, или вновь сделаем Польшу великой.

– Я понимаю тебя, – пылко сказала Казя, – мой дед в сражении под Смоленском, а мой отец говорит точь-в-точь, как ты.

– Так говорят многие поляки, – ответил он с горечью. – Мы охотно говорим о том, что надо сделать, но кто до сих пор сделал хоть что-нибудь? Слова сами по себе ровно ничего не стоят.

Генрик лежал с закрытыми глазами, и Казя имела возможность всмотреться в него более внимательно. Она легко могла представить его во главе войска. Должно быть, много лет назад таким был Мишка: чутким, как спящая пантера; кулаки сжаты, все тело готово в любой момент разогнуться, как стальная пружина, вскочить в седло и ринуться на врага. Внезапно, как появившееся из-за туч солнце, его глаза загорелись.

– А ты чуточку изменилась, – сказал он насмешливо.

Казя почувствовала на своей груди его взгляд и покраснела. Приставив ко рту ладони, она ответила кукушке так тихо, что он едва сумел уловить ее голос.

– Что ты им говоришь?

– Говорю, чтобы не ленились и строили себе гнезда. Они вместе рассмеялись шутке.

– Я вспоминаю маленькую вертлявую девчонку с носиком пуговкой и всю измазанную шелковицей.

– А милую девочку в голубой амазонке ты разве не помнишь?

– С очень подходящим прозвищем «лягушонок», – продолжал он невозмутимо, – У нее был такой большой рот, что она могла проглотить медведя. Так говорил Яцек?

– Не медведя, а волка.

При упоминании волков ее губы чуть заметно вздрогнули, обнажив мелкие белые зубы.

Генрик осведомился о ее матери и тетушке Дарье:

– Она до сих пор держит своих собачонок?

– Кроме них она обзавелась попугаями. Генрик добродушно выругался.

– А ты до сих пор убираешь у нее в комнате?.. А старый Мишка все еще дерзит?., Что соколы?., Отец до сих пор покупает лошадей по всей Европе?..

Они вспоминали наперебой, перебивая друг друга, пока солнце не закатилось за верхушки деревьев. Одна за другой умолкли кукушки, лишь высоко на ветках продолжали ворковать неутомимые горлицы. Казя потеряла счет времени.

– Фике, Фике, слезь с этой лошади! – вдруг передразнил Генрик. – Помнишь, принцесса Иоганна высунулась из окна синевато-багровая, как баклажан? А малютка Фике взгромоздилась на тяжеловоза с таким видом, будто это был эшафот. – Он ухмыльнулся. – Она вцепилась в гриву обеими руками, пока ты вела коня за повод и уверяла ее, что все в порядке.

– Мишка смеялся до слез...

Казя вспомнила холодную ярость, с которой принцесса Иоганна кричала на свою безрассудную дочь, В дверях сарая толпилась немецкая свита и глазела на свою маленькую принцессу, восседавшую на флегматичном тяжеловозе, важной поступью обходившем мощеный двор. Принцесса Иоганна допытывалась, как ее дочь осмелилась рисковать жизнью, сев в седло. Ортопедический корсет сняли только вчера... предположим, что она бы упала... Предположим то, предположим это. А виновата в том она сама, виновата Казя и вообще все... Но Фике встретила сердитый взгляд матери с обычным невозмутимым достоинством.

– Если бы она свалилась с коня, – сказал Генрик задумчиво, – и снова повредила спину, то не вышла бы замуж за великого князя и не стала бы императрицей.

– А Фике станет императрицей? – удивилась Казя.

– Почему бы и нет. Петр, ее муж, племянник Елизаветы и ее наследник. Во всяком случае, так говорят в Варшаве.

Я невольно представила себе маленькую головку Фике, увенчанную сверкающей огромной короной. Фике сидела прямая, очень сосредоточенная, ее кулачок сжимал скипетр, словно меч.

– Удивительно, – продолжал рассуждать Генрик, – как великие события зависят порой от сущих пустяков. Возьмем, к примеру, сегодняшний день. Если бы моему слуге не пришло в голову удрать, разве появился бы я у этой березы?

– Ну-у-у, – протестующе протянула Казя, – так можно слишком далеко зайти.

– Судьба, случай, рок – вот от чего зависит наша жизнь. Как бы мы ни стремились избежать их, цепочка невидимых происшествий всегда застигает нас врасплох...

– Выходит, мы просто марионетки, которых кто-то дергает за нитки? Ах, Генрик, этого не может быть.

– Скажи, – произнес он в ответ, – разве ты знаешь, куда в следующую секунду ударит молния? Разве ты знаешь, когда твоя лошадь угодит ногой в сурчиную нору?

– К чему думать о судьбе в такой прекрасный вечер?

– Воля Аллаха, – сказал он, – так говорят турки.

– Угольщик на расчистке сказал мне, что турки снова пересекли границу.

– Как их унять? – Генрик сердито нахмурился. – Если бы Ян Собеский был жив, они бы не осмелились выступать против Польши. А если бы и осмелились, то быстро бы присоединились к своему драгоценному Аллаху на небесах.

– Доктрины Конарского не пошли тебе впрок, – шутливо сказала Казя.

Она посмотрела на приближающийся закат, золотом полыхавший среди отдаленных деревьев.

– Я должна ехать, – сказала она, медленно и неохотно поднявшись на ноги.

Она затянула на талии широкий пояс; тугая, короткая курточка выгодно обрисовывала ее красивую грудь. Казя откинула назад волосы и перевязала их пурпурной лентой.

– Останься, – сказал он с нажимом. – Поговорим. Нам нужно так много сказать друг другу после стольких лет.

– Не могу. Я обещала помочь тетушке Дарье.

– Разве она не может подождать?

– Я обещала.

– Ты не можешь нарушить слова?

– Ни за что, – твердо ответила Казя.

Вместе с ней он подошел к лошадям, поддерживая ее за локоть так церемонно, словно вел на бал королеву. Затягивая подпругу, он сказал, стараясь как можно небрежнее выговаривать слова:

– Я рад, что мой холоп удрал.

– Если поймаешь его, не наказывай слишком сурово, – Казя очень серьезно взглянула на Генрика. – Подумай, каково быть пленником всю свою жизнь. Бедняге, наверное, это не по нраву.

– Если хочешь, я разопью с ним бутылочку бургундского.

Широко, во все лицо, улыбнувшись, она натянула уздечку.

– Благодарю за прекрасный вечер, – просто, без кокетства, сказала она и медленной трусцой направила Кингу прочь.

– Послушай, – крикнул он вслед. – Я тебя провожу. Она обернулась через плечо.

– Лучше не надо. Мой отец... – она не закончила фразу.

Если бы ее отец обнаружил Генрика на земле Раденских, шансы на их повторную встречу свелись бы на нет.

Генрик вскочил в седло, не трогая лошадь с места. Только отъехав достаточно далеко, Казя привстала в стременах и пришпорила Кингу.

Генрик возвращался домой в сгущавшейся темноте; перед его глазами расплывчатыми тенями проносились совы и филины, потревоженные его звонкой песней. Он едва заметил внезапно начавшийся дождь, а беглый холоп не занимал более его мыслей – он вновь и вновь вспоминал счастливые голубые глаза и хрипловатый негромкий смех.

Еле-еле дождавшись, когда патер Загорский закончит молитву, граф Раденский уселся в заскрипевшее под его тяжестью кресло и разразился гневным монологом:

– Опять созывают сейм, дьявол его забери! Последний, как всегда, кончился полным фиаско, и этот кончится тем же, не будь я граф Раденский.

Вспышки его гнева носили исключительно монологическую форму с тех пор, как он рассорился с Сигизмундом Баринским и лишился единственного достойного оппонента. Отцовские восклицания разрозненными клочьями проникали в сознание Кази. Снедаемая возрастающим нетерпением, она с трудом заставляла себя слушать. Все это она слышала уже много раз. Отец обожал пространно разглагольствовать о политике, о войне, о глупости короля и о жидах-ростовщиках из Львова.