Я, конечно, переврал мелодию. Ее автор, кажется Бах, огрел бы меня смычком, если бы мог… Но вы уж простите наивное стремление моей слабо разбирающей ноты души к прекрасной последовательности колебаний воздуха, называемой «музыкой».

– Что-то очень неправильно в нашей жизни, – заговорил я, не отводя взгляда от черных крыш и белеющего влажного неба. – Зачем мы живем в дикой стране, где каждый шорох пронизан ожиданием нелепой смерти? Зачем мы страдаем от жары и тупого в своей голубизне раскаленного неба? Зачем мы едим невкусную кошерную колбасу? Стоимость жизни в этой стране не намного больше, чем в Израиле, только в Израиле за те же деньги нам впихивают вместо жизни фальшивку… Мы стоим на пороге электронно-интернетной эры, когда станет все равно, где человек находится. Я добьюсь возможности руководить своим бизнесом на расстоянии и уеду жить туда, где наслаждаешься каждым вздохом, каждым глотком холодного морского воздуха, каждым звуком, каждым мгновением жизни.

Подобные речи были слишком революционны для Анютки, впоследствии известной под кличкой Мась-кин, и, таким образом, я был понят не сразу и не окончательно… Дело в том, что мое парадоксальное мышление, страдающее нелогичностью на обыденном уровне, обычно повергает всех окружающих в растерянность, переходящую в раздражение.

Итак, в этот приезд в Европу осуществить свой смелый план мне не удалось. Я попробовал поехать на поезде в Париж (ибо до того, как там впервые побывал, все время туда стремился), но поскольку гостиница была оплачена, Анюта убедила меня вернуться в Амстердам, снявшись с поезда в Антверпене и повернув назад.

Итак, мы остались на неделю в Голландии, и завораживающие каналы с баржами, используемыми как дома, огромные окна без занавесок полностью покорили наши сердца. Красные фонари и молодежь, свободно употребляющая марихуану, существуют в этом городе как бы отдельно и практически не сливаются с истинным духом старого благородного Амстердама.

Легкие, как ветер, велосипедисты, сумасшедшие таксисты, пилот самолета – голландец, оторвавшийся от земли, как сумасшедший, и так же варварски приземлившийся, отражали эту волнующую страну. «Тоже мне, летучие голландцы», – ворчали мы, но не сердились.

В Амстердаме стоит на причале в морском музее настоящий парусник, точная копия корабля, использовавшегося знаменитой Ост-Индской компанией, основанной в 1600 году. Я поднялся на парусник, подержался за штурвал, прошел в кают-компанию…

«Если бы я жил здесь в те времена, я бы обязательно стал капитаном такого корабля…» – задумчиво сказал я и представил себе, как все это когда-то было единственной взрослой реальностью и как серьезно все это должно было казаться в те годы… Приключения, паруса, пираты, товары…

Потом я подумал и сказал: «Нет, все-таки я, наверное, стал бы владельцем судна и посылал бы капитанов в далекие страны, а сам бы сидел на бережку…»

Потом мы опять сели на поезд и отправились куда глаза глядят – на север, к морю. Всюду, где бы я ни появился, я стремлюсь найти выход к морю, таким образом, видимо, успокаивая свое географическое безумие.

Мы приехали в городок на севере Голландии. Городок называется Ден-Хелдер. Он, как и многие поселения в этой стране, находится ниже уровня моря. Вдоль берега высится огромный земляной вал… «Да, – подумал я, – и в этой стране не найти мне покоя…», хотя опасность затопления водами грозного Северного моря казалась гораздо менее реальной, чем теракт на улицах Иерусалима.

Далее я долго бегал по берегу холодного моря и изображал чайку. Потом мы пообедали, предварительно закусив маленькими розовыми креветками, и я выпил стакан виски, для сугреву… Перед самым закрытием мы навестили музей военной славы их флота, где мне посчастливилось посетить предмет своих детских мечтаний – настоящую подводную лодку!!!

Потом, бродя по улицам Ден-Хелдера, мы набрели на какой-то почти заброшенный домик, и я сказал, что хотел бы его купить и здесь поселиться… Я всегда примеряю для себя жизнь в разных уголках. В этом и заключается секрет моей тысячи жизней. Вот смотрю я на этот домик, и одним умственным файлом загружается в мое сознание целое представление моей жизни здесь, в этом домике, в этом городке. Самое смешное, что несколько раз в жизни я впоследствии осуществлял свои фантастические грезы и поселялся в ткнутом на карте земного шара месте. Сначала в Норвегии, потом в Канаде. Однако во время того визита в Голландию мы еще были морально не готовы к таким безумиям, которые впоследствии стали простой правдой нашей жизни.

Таким образом, Голландия навсегда вошла в список стран, где я хотел бы жить. Однажды у меня созрел план: не ехать в Канаду, а вместо этого сохранить мой дом в Норвегии (о котором я расскажу вам позже), купить домик в Англии, купить домик на юге Франции и баржу на одном из каналов Амстердама, и так и переезжать из одного дома в другой в течение года, оставаясь в каждой из стран не более трех месяцев, тем самым нигде не нарушая паспортный режим… Однако такой дикий план показался Анюте слишком фривольным, даже при всей ее терпимости к моим фантазиям, и мы уехали в Канаду, оставив мои фантастические жизни доживать в маленьком домике в двухстах километрах к северу от Лондона (я уже практически присмотрел его по интернету), на барже в амстердамском канале, в старом, требующем ремонта белом оштукатуренном доме на юге Франции, и в милом нашем норвежском доме, который единственный материализовался, но с которым после пяти лет владения тоже пришлось расстаться.

Милая моя Голландия. Ты помнишь, как я лобзал тебя в твои холодные обветренные губы? Я оставляю тебе, по крайней мере, дюжину из подаренной мне Временем тысячи жизней!

Моя французская часть жизни полна детскими восторгами и незрелыми падениями, шквальными ветрами эмоций и проливными мыслями… Моя французская жизнь явилась ко мне, как давно ожидаемая незнакомка, развязно разложив свои изящные предметы обихода по столам и подоконниками и внятно прошептав мне на ухо: Jet'aime beaucoup! Jet'aime! Jet'aime[41]! То была моя старенькая бабушка, пытавшаяся привить мне любовь к этому языку, а следовательно, и образу мысли. Ведь образ мысли неразрывно следует за языком. Говоря по-немецки, неизбежно начинаешь критически подходить к соринкам на скатерти, говоря по-французски – впадаешь в легкое головокружение, причиняемое беспокойным вольнодумством и стремлением к необузданной свободе нравов.

Трудно избежать пошлости, крошащейся под пальцами критики, говоря о французской части моей жизни. Но я плевал на критику, и не по идейным соображениям, а от общего снисходительного отношения к человечеству, ибо большая часть его представителей вызывает у меня жгучее чувство стыда, небольшая часть – страх, и лишь малая микроскопическая толика – уважение.

К какой части человечества я отношу себя самого? Увы, это сложный вопрос, ибо я испытываю к себе все эти три чувства без исключения: мне стыдно за себя, я себя боюсь, но, как ни странно, в последнее время я себя и уважаю… Потому что как можно не уважать человека, который, понимая вполне всю ничтожность человеческого существования, пытается найти в нем иллюзию успокоения и величия, сладкое марево расхолаживающего презрения к смерти… «Честь безумцу, который навеет человечеству сон золотой»…

Свою долю вольнодумия я, безусловно, почерпнул у французов, конечно, не у тех, которые зажимают сдачу в аэропорту, а у негодяя Вольтера и насупленного Руссо… Они меня и научили черт знает чему, но если б не они, да и, конечно, еще мой милый друг Декарт, я был бы вовсе растоптан немецкими философами, которые прут, ничего не видя, и чьи начищенные до блеска башмаки с тяжелыми подошвами практической логики, неопровержимой, а потому в корне неверной, растоптали уже не одно поколение молодых доверчивых душ…