Машины стали плавно тормозить и остановились. Из последней вышел, разминаясь, шофер, вылез краснолицый старшина, и по всей колонне захлопали дверцы кабин. Саманин тоже спрыгнул на асфальт. Впереди был переезд, и Саманин медленно пошел к опущенному шлагбауму. Он стоял около шлагбаума, вместе с солдатами, которые уже побывали там, курил, ожидая, когда пройдет поезд. Поезд накатился слева, и вагоны, как бы приноровившись, ритмично загрохали на стыках, та-та, та-та, та-та, а потом почему-то перешли на другой интервал, реже: та, та, та. Эшелон был длинный, сперва орудия на платформах, а потом пошли теплушки, и во всех до одной у раскрытых дверей тесно стояли солдаты. Они Спокойно смотрели на осенний лес и поля, на очередь машин, скопившуюся у переезда, и на солдат, мелькнувших внизу у шлагбаума, и в то же время они чем-то походили на людей, которые видят все это впервые. А из-за их плеча, из глубины вагонов, выглядывали солдаты, не успевшие вовремя стать у проема дверей. Опять пошли платформы с орудиями и часовыми на тормозных площадках, опять колеса перешли на скороговорку, и вдруг все оборвалось, проскочил последний вагон, стало светло и тихо. Пополз кверху шест шлагбаума, захлопали дверки кабин.

Мимо надолб и рельсовых «ежей» въехали в Москву, не в такую, которую знают все, и тряслись по булыжнику, вдоль заводских заборов, между бараков. Теперь машины шли еще более слитно, ничто не могло разорвать их колонну, и регулировщики сразу же понимали это. Остановились около кирпичных складских зданий, лейтенант звонил куда-то из проходной, ругался, поехали к другим складам, но оказалось, что они уже закрыты. Тогда лейтенант сразу успокоился, и колонна двинулась дальше. Они, не торопясь, ехали по старой рабочей окраине, мимо заводских корпусов, где на крышах были нарисованы желтые осенние деревья, мимо универмага, с витриной, зашитой досками, как в оставленной деревенской избе. И в некоторые окна в домах была вставлена фанера, а остальные все были перекрещены бумажными полосками, чтобы не разлетались осколки, если стекло будет вдавлено внутрь взрывной волной.

На ночлег остановились в тихом переулочке со стандартными барачного типа домами и водоразборной колонкой на углу. Лейтенант отдал приказания и сразу поехал домой – он был москвич, – а они, выпрыгнув из машин, разминались после долгой дороги, поправляя обмотки.

Заметно смеркалось, но нигде не было видно ни огонечка. От колонки прошла женщина с ведрами, и они, повернув головы, посмотрели ей вслед. После ясного дня вместе с темнотой внезапно похолодало, стал накрапывать дождь, и они опять забрались в кузов. Теперь уже и Саманин задремал, накрывшись шинелью.

– Эй, солдатики, – сказал кто-то около машины и стукнул рукой по кузову. – Эй, обоз!…

Они на всякий случай не откликнулись, тогда он легко вспрыгнул на задний борт и потянул Саманина за ногу. Саманин сел. Было совсем темно, но он сразу узнал солдата с соседней машины, тускло поблескивали медали у него на груди.

– Давай к нам в машину, по тревоге, – сказал он строго и спрыгнул – медали тоненько звякнули.

Они поняли – зря не позовут – и тут же последовали за ним.

На газете грудкой серебрилась камса, а рядом горячие вареные картофелины – так и ударило духом в ноздри.

– Держи! – но это не им – протянулась рука, взяла кружку.

Несколько шумных напряженных глотков.

– Хорошо пошла.

– …Комбат тогда остановил: «Что во фляге?» – «Молоко». Он взял, отвинтил. «Верно, говорит, только от бешеной коровки».

– Хороший был комбат. – По-быстрому, пока ужин варится. Держи! Саманин взял кружку. Она была почти полна, губы сразу окунулись в водку. Он глубоко втянул носом воздух, как будто собирался нырять, и начал пить большими глотками, не дыша и стараясь не распробовать вкус.

Он неожиданно легко опустошил кружку, лишь на последнем глотке икнул и чуть не закашлялся. Водка остановилась в горле, и ее запах с такой силой ударил в нос, но не снаружи, а изнутри, как бы сверху, от лба и глаз, что чуть не задушил его. Но он перетерпел, перевел дух и отдышался. Ему сразу стало легко, как человеку, исполнившему долг, он деловито ел картофелину, подставив под нее ладонь.

– Держи!

– …Тогда перед фронтом мы тоже в Москву ездили. Концентраты получали на фабрике «Красный Октябрь». Во дворе стоим, а бабы сверху из цеха нам шоколад бросают. Теплый еще…

– Я больше не хочу, – сказал Митя Ополовников.

– Да ты отпил хоть немножко-то? Давай допью. Заесть-то оставь.

Позвали ужинать, и они дружно попрыгали из кузова.

– Саманин, останьтесь у машин, – сказал старшина, – сменитесь, покушаете.

Они вошли в дом, а он привалился плечом к заднему борту грузовика. Он совсем не чувствовал опьянения. Небо уже погасло, накрапывал слабый дождь. Кто-то набирал воду у колонки, женский голос звал кого-то с крыльца. Стоял полный мрак, лишь иногда чуть отсвечивали затемненные изнутри окна. (Как он тогда был молод, тем далеким осенним вечером, где-то на окраине военной Москвы!) С шумом, как из землянки, вывалились на улицу солдаты. Теперь позвали его. В сенях его слегка повело, он ударился коленом о косяк, толкнул дверь.

Комната была большая, пустоватая, вроде казармы. В углу у дверей стоял покрытый клеенкой стол, и над ним низко свисала яркая лампочка, отчего остальная комната терялась в полутьме.

Высокая худенькая девушка подвинула к нему тарелку с пшенной кашей.

– Это тебе оставили.

Давненько он не ел из тарелки, все только из котелка. Он глотал остывшую кашу с мясными консервами и смотрел на девушку, которая то подходила к столу, то таяла в темноте. Она чем-то была занята, ну, да, она убирала со стола посуду. Она была молодая, как он, а может быть, даже еще моложе. Но она не обращала на него внимания. Он доел кашу и отодвинул тарелку.

– Обожди, чаю налью. Чаю много.

Он смотрел, как она наливает чай из большого жестяного чайника, и неожиданно сказал:

– И ты садись попей. У меня сахар есть… – И вытащил из кармана три кусочка.

– Разорять-то тебя, – засмеялась она, – ну, ладно, за компанию. Чай больно душистый. – И позвала: – Мама, иди, попьем чайку с защитничком.

Он удивился и расстроился, а из дальней полутьмы вышла моложавая и тоже тоненькая женщина и села к столу.

– Вкусный чай, – задумчиво сказала она, ловко переливая из чашки в блюдце и поднимая блюдце к лицу. – Хорошо вас кормят?

– Первая норма. А в запасном полку, там третья была, Там нас кормили отвратительно плохо. – И еще повторил: – Отвратительно плохо.

– Завтра уже обратно? И Москвы-то не видели.

– Получим обмундирование и поедем.

– И сапоги получите? – это, конечно, девчонка спросила, в самое больное место ударила.

Он посмотрел на нее с сожалением и не ответил.

– Молодая еще, глупая, – сказала мать и засмеялась: – Сам-то откуда?

Ему захотелось рассказать о себе, о матери, о сестренке, об отце, который на фронте. Но он рассказал почему-то только о домике с балкончиком. Когда Игорь был маленький, они часто гуляли с отцом у них по городку, а у пруда стоял аккуратный такой домик с балкончиком и цветными стеклами, и отец всегда говорил, вот, мол, когда будут деньги, мы купим этот домик. А его, наверно, и продавать-то никто не собирался.

– А деньги откуда будут?

– Он говорил, выиграем или, мол, поеду в Арктику, на зимовку, заработаю. А домик-то, наверно бы, и не продали.

– Значит, как бы мечта.

Он посмотрел на нее и не то чтобы подумал, но почувствовал, что еще вспомнит этот вечер, эту полутемную комнату с освещенным столом – где-то в землянке, в шатающейся теплушке, и даже там, где он, мужественный и сильный, вымахнет по сигналу за бруствер и прыжками двинется вперед, громко крича и не слыша собственного крика.

Саманин отодвинул чашку, не спрашивая разрешения, закурил и только собрался продолжать беседу, как хлопнула дверь и вошел, щурясь на голую лампу, старшина.

– Покушал?

На улице было тихо, накрапывал дождь. Саманин залез в кузов, мимо тихонько спящего Мити Ополовникова прополз на четвереньках поближе к кабине и лег на слабо пахнущие каленым пачки обмундирования. Он уже стал засыпать, думая о доме, об их городке, об аккуратном домике с балкончиком и цветными стеклами. Потом он вспомнил о той женщине в кузове встречной машины, которой он погрозил пальцем, а она засмеялась. Теперь ее грузовик уносился все дальше и дальше, но не пропадал из глаз, а она все улыбалась. И он услышал приглушенный женский смех. Он напрягся, вслушиваясь, но было тихо, лишь дождик шуршал по брезенту, и Саманин снова начал засыпать, когда явственно услышал мужской шепот, быстрый и настойчивый. А женщина тихонько смеялась. Он понял: разговаривали в шоферской кабине. Теперь он окончательно проснулся и, стоя на коленях, стал разгребать связки обмундирования, стараясь добраться до окошечка в кабину, застекленного и забранного стальными прутьями. Он докопался до краешка стекла, но ничего не было видно, а голоса смолкли.