Вскоре после знакомства со Станкевичем, в 1831 году, в некоторых московских изданиях появились стихи Кольцова, уже с его подписью: так, в газетке «Листок», издававшейся Артемовым, были напечатаны несколько пьес поэта, а в «Литературной газете» – стихотворение «Перстень», присланное в редакцию Станкевичем. Это, конечно, должно было очень льстить Кольцову: мечты его исполнялись, – произведения появились в печати… Но помимо этого опубликование его стихов, хотя пока еще и неважных, имело и более существенное значение: оно дало поэту уверенность в своих силах, подбодрило его, а в Воронеже расширило круг его знакомых, которые относились теперь к Кольцову уже как к «печатавшемуся» литератору. И то и другое не могло не отозваться самым благотворным образом на настроении и на деятельности поэта.

В это же время Кольцов совершил свою первую поездку в Москву, где остановился у Станкевича. Благодаря последнему поэт приобрел в столице несколько знакомых, впоследствии довольно важных для него. В эту же первую поездку он познакомился и с Белинским, лучшим другом его и утешителем в тяжелую пору жизни. Но сближение с нашим известным критиком произошло впоследствии, во вторую поездку прасола в Москву (1836 год). О первой поездке Кольцова в «сердце России» почти не имеется никаких сведений. Но он приехал оттуда окрыленным самыми светлыми упованиями: он был принят как свой человек в кружке людей, составивших потом славу и гордость родины, и получил от них, так сказать, благословение на свою дальнейшую работу.

Молодой человек, имевший крепкое здоровье, обладавший уже и в то время значительною самостоятельностью в торговых делах, единственный сын достаточного отца, Кольцов, естественно, не мог скучать и пользовался жизнью со всем пылом молодости и страстной своей натуры. Хотя он и говорит про свои молодые годы:

все же эти слова – только поэтическая прикраса того, что было на самом деле. Помимо молодости и здоровья, этих незаменимых благ, с которыми легко переносятся часто и действительные лишения, у Кольцова была уже и местная известность, дававшая значительную пищу его самолюбию. Стихи расширили круг его знакомых и ввели самого поэта в салоны, о которых прежде скромный и застенчивый прасол не мог даже и мечтать; кроме того, немало у него было любовных приключений в городе и, особенно, в деревнях, где молодой «прасол Алеша» являлся всегда желанным гостем. Кольцов был некрасив лицом, но эту некрасивость сглаживали умные, выразительные глаза, смотревшие обыкновенно сурово. Некрасивое лицо его преображалось под влиянием мысли, страсти или искры таланта и становилось привлекательным, а глаза широко раскрывались и горели. Кольцов умел и плясать, и петь, и все эти свойства, да еще и то, что он был «стихотворец», доставили ему немало любовных историй, для которых в особенности степь могла служить широкою и вполне поэтическою ареной. Самое прасольство, как мы уже говорили, с его скитаниями по степи, разубранной весною и летом в яркие краски, должно было приносить в это время немало радостей поэтической душе Кольцова. «Прасол поясом опоясан, сердце пламенное, а грудь каменная», – так говорит местная поговорка об этом поэтичном ремесле, описывая прасола, как какого-нибудь романтического героя. Кольцов в эти годы не мог не любить своего дела: он был прасол в душе, по призванию. В деревне и в степи исчезали его угрюмость и суровость. Сын степи, не оторванный еще от нее позднейшею болезнью, он усвоил наивную веру местных степных легенд и преданий и серьезно, например, полагал, что на состояние скота влияет личность прасола и его «дурной глаз». «Эфто бывает», – говаривал обыкновенно Алексей Васильевич Станкевичу… В это время жизнь поэта благодаря здоровью и молодости оставалась цельной, и Кольцов не ощущал еще разлада между светлым миром грез и действительностью; не было еще у поэта сознания того, что он глубоко невежественный по своим сведениям человек, и не знал он еще несокрушимой скорби о том, что годы невозвратно уходят, а страстно желаемое образование невозможно. Все это явилось потом, когда отцовские дела несколько расстроились и когда из блестящего кружка московских и петербургских знаменитостей, встреченных в позднейшей поездке, поэт попал снова в родное болото.

Поэт пока брал от жизни все, что только было возможно. Правда, в описываемый период с ним не было его друга Серебрянского, поступившего в Московскую медико-хирургическую академию и только изредка показывавшегося в Воронеже. Но у Кольцова было немало и других знакомств. К нему заезжал Станкевич во время своего пребывания в деревне: он бывал у прасола в доме, но неизвестно, ездил ли Кольцов к Николаю Владимировичу в имение, – вероятно, и это бывало. Поэт часто встречался с Кашкиным, нередко видели его, в длинной синей чуйке до пят, гуляющим со знакомыми семинаристами и гимназистами по бульвару. По рассказу его приятеля А. М. Юдина, Кольцову жилось неплохо. Юдин встречался с ним у директора и учителей гимназии. Молодой прасол бывал часто и у профессора семинарии Вельяминова, человека просвещенного, брал у него книги и пользовался его советами. У него же он познакомился с известным Аскоченским, напечатавшим впоследствии трогательные воспоминания о последних днях жизни поэта. Этот Вельяминов своими литературными связями способствовал помещению нескольких стихотворений Кольцова в тогдашних журналах. А. М. Юдин нередко бывал в описываемый период у поэта; Кольцов жил во флигеле дома, в особом помещении; у него была большая библиотека, он много читал, по преимуществу произведения изящной словесности. Впоследствии в скромном помещении поэта на стенах появились портреты известных писателей, подаренные Кольцову некоторыми из них; в числе «ученых» предметов находился череп, неизвестно зачем украшавший рабочий столик… Юдин рассказывает, что они с Кольцовым часто беседовали о произведениях последнего, причем прасол по примеру многих поэтов при всяком удобном и неудобном случае читал стихи – свои и чужие… Но такая надоедливость слушателям объяснялась и извинялась тем глубоким интересом, который питал Кольцов к этой области литературы, и его жаждою получить советы и указания от людей мало-мальски знающих.

Обстановка в семье поэта в это время не представляла ничего печального. С отцом, убедившимся в торговых дарованиях сына, Кольцов жил ладно, хотя оба обладали очень непокладистыми и суровыми характерами. В отце этот характер окреп под влиянием долгих прожитых лет, но у молодого Кольцова душа благодаря воздействию друзей и поэзии часто смягчалась, и, как мы видели, он был способен на самые искренние привязанности. А тут еще вблизи Кольцова подрастала и развивалась сестра его, симпатичная и с поэтическими дарованиями девушка, дружба с которою принесла ему немало светлых минут. Но эти дружеские отношения завершились в последние годы жизни поэта – по причинам, вполне еще до сих пор не выясненным, – печальною размолвкой. Вместе с сестрами Кольцов, тяготившийся суровыми домашними порядками, заведенными стариком, часто бывал у зятя своего, Башкирцева, где дом был «полная чаша» и где режим был гораздо либеральнее.

В описываемое же время в Кольцове проявляется большая склонность к народным мотивам в стихах. Это могло быть как следствием чутья самого поэта, находившегося под постоянным влиянием природы и народной жизни, так и указаний Станкевича и других лиц, видевших, что произведения народного характера больше всего удаются поэту. Во всяком случае, народные мотивы с этого времени все чаще и чаще звучат в поэзии Кольцова.

Хотя мы и указали на отрадные и светлые стороны жизни Кольцова в молодости, но далеки от того, чтобы считать вполне нормальными для поэта те условия, в которых пришлось ему существовать. В этих условиях несомненно таился зародыш трагизма, который после, когда прошла скрашивавшая тяготы жизни молодость, развернулся во всей своей губительной силе… Восстанавливая факты прошлого Кольцова в их истинном значении, мы только желаем показать, что слишком мрачное представление о среде, окружавшей поэта, не выдерживает критики и что он, сильный своею молодостью и творческими способностями, вовсе не чувствовал в описываемое время тех мук и страданий, которые мерещились его горячим друзьям и поклонникам.