Было раннее утро. Солнце едва успело взойти и огромным малиновым шаром висело над голыми деревьями. Медленно рассеивался туман. Иней лежал на траве. Мир был голубоватым и розовым, и каждая вещь в нем рельефна и по-особенному значима. Даже метнувшая изумрудным хвостом и огласившая воздух бодрым тырканьем сорока. Гайли улыбнулась. Ей стало легче на воздухе. Только запах гнили с кладбища мешал своей неотвязностью.

Вдруг оказалось, что мир вовсе не так пуст: цвыркнула мелкая пичуга в переплетении сучьев, метнулась по ракитовому стволу белка. Где-то далеко на дороге заскрипели колеса бричек, зафыркали кони. Лошадь Гайли отозвалась приветливым ржанием. Задушный день, он же Поминальный, Дяды – день, чтобы уважить предков. Город мертвых наполнялся живыми. Чистили памятники, сгребали и жгли палую листву, разделяли трапезу с умершими, переложив ломтем черного хлеба кубок с водкой на могильных грудках. Говорят, если неделю поститься, а потом сесть в Дяды на столб печи, можно видеть, как реют над тобой бледные тени чуров, оставляют как бы следы курьих лапок на раскиданной золе… Еще не то привидится с голоду. А может, и правда есть. Смачно смолил цигарку мужик, присев на костельное крыльцо. Горьковато пахло дымом… К полудню сделалось почти жарко. Некрупные черные птахи клевали рябину с ветвей. Гайли стояла между стволами. Уже ничего не ждала. Распахнула шубку, вытерла пот. Повязка на запястье сбилась, волосы налипли к оставшейся на лбу кровяной полосе.

– Умыться дайте, пожалуйста.

Женщина над могильным камнем разогнулась; локтем, раз уж выпала заминка, отирая лоб. В правой руке она держала серп, в левой пучок желтой травы, похожей на тростник. Рядом с камнем, где сверкал под солнышком сколотый угол, стоял горшок с водой.

– Пожалуйста, – ответила женщина. Голос был усталый, лицо красное и измятое, глаза – очень, прямо по-детски, голубые. Гайли увидела в них (тоже усталых и безмятежных) свое смазанное отражение. Женщина почти равнодушно отвернулась. Уже вытирая заболевшие от ледяной воды руки, Гайли с удивлением услышала:

– Ты нездешняя.

– Я ищу… Алеся Ведрича… – имя выговорилось. Словно солнце зажглось. Стало легче дышать.

Женщина положила на камень траву и серп:

– Пошли.

Гайли обожгла невероятная, отчаянная надежда. А незнакомка уже уходила в глубины цментара по вьющейся, засыпанной палой листвой дорожке. И Гайли затрусила следом. Запах гниющего дерева заполнил мир. Среди обомшелых стволов и переплетения густых, несмотря на голизну, сучьев, чернела бревенчатая стена. Провожатая развела руками путаницу ветвей и нырнула за угол, к обитой железом двери. Налегла всем телом, чтобы отворить ее. Кольцо в львиной пасти, сбросив ржавчину, пыхнуло серебром. А внутри плесень, гниль, темнота… медленно растворяющаяся под лезущими в щели острыми солнечными лучами. Гайли громко чихнула; доломав сухие стебли крапивы и бурьяна, которыми зарос порожек, шагнула на гнилые ступеньки. С них – на земляной пол. Впереди смутно выделялись, подымаясь к обрушенной крыше, гробы. Вычурные каменные саркофаги, дубовые с железными ручками по краям, простые темные из невесть какого дерева, поеденные шашелем и гнилью, вбитые так, что торцами образовали лишнюю стену.

– Что это?

– Родовой склеп князей Ведричей.

– Почему?!

– Вон там Алесь… – Гайли обернулась к провожатой, и палец той качнулся ей в грудь. – Не сомневайся. Два года тому сама обряжала. Привезли убитого. Я Анеля Кириенкова, молочная сестра княгини… покойницы. Я про это молчала, да у тебя… звезды, – женщина коснулась лба. – Когда блау-рота пришла, князя Андрея сразу убили. Касю, княгиню, в город забрали… Только не довезли. Алеську, сынку их, мы в подполе держали, под замком. Не столько спрятать – а чтоб не сделал чего. Ему тринадцать было. А вы… ты… его хорошо знала?

– Я венчаться к нему приехала.

– Здесь не венчают давно, – сказала Анеля безо всякого удивления, – страшит.

Гайли стиснула ружанец на шее. Мало всего… мало вот этих, погибших из-за нее людей, так еще и такое! Неуместная шутка, бред… но внутри себя – знала. Повернулась, ведя глазами по рядам гробов, пальцы на ожерелье сжались сильнее… и вдруг дробным горохом посыпались, заскакали на земляном полу зеленые камушки… И тут же стена домовин начала оседать посередине, проваливаться внутрь себя, складываться, выпуская и дробя черепа и кости нижних рядов, и все еще покрытые останками плоти и лохмотьями скелеты рядов средних, и верхние: черный бархат и позумент, тяжелые кисти… словно мертвецы ворочались, покидая свои жилища. Соляным столпом замерла, кусая руку, Анеля. Раскачивались и трущились бревенчатые стены; сыпалась, вздымая тучи пыли, дранка с ломающихся, как щепки, стропил. Над женщинами – и мимо, по какой-то прихоти судьбы. А может, просто не дано умереть во второй раз… Шрам-серп: белый на серой коре, кладка через ручей… Алесь. Нагнувшись, упорно ищет что-то в мокрой траве. Вздымает – и в утреннем солнце зеленые скользкие камни в оправе радостно переливаются, свисая с его ладони.

Три дороги расходились на три стороны, две убегали в пущу, а третья шла насквозь через поле с полегшим житом. По обочине дороги увядали волошки и мелкие красные маки. Запах чувствовался даже сейчас.

Лето, не приведи Господи, загостилось, стоял лютый жар, и старики шептались, что это к мору, гладу и трусу.

Красное око полной луны угнездилось низко, то и дело ныряя в черные сосновые лапы, тени метались и скакали, и только одна – тень жемойского креста – не двигалась. Алесь сидел, привалясь к кресту, запрокинув голову, всматриваясь в рисунок созвездий, а почти в зените поворачивал дышло Великий Воз. Пахло сухоцветом и сырой землей. Ноги вытяни – валялся опрокинутый камень, а там, где он лежал еще час назад, пахла мягкая, черная, вскопанная земля.

Князь бросил радужный камешек в кубок – тускло блестящее мятое серебро, сухой веточкой взболтал содержимое. Вздохнул. Еще раз посмотрел на небо.

"Желтый песок, рассыпайся; сосновый гроб, открывайся…" Запнулся на имени. Да и гроба никакого не было…

Дергали лапами сосны. Жутко заорал со сна потревоженный ворон. Александр вздрогнул от неожиданности, сплюнул. И постарался не останавливаться взглядом на полуоткопанной могиле. Навка выходила. Медленно, как медведка. Скребнули края могилы плюсны, зашуршал глей. Кисть поводила в воздухе, точно нащупывала дорогу. Алесь понял, что смотрит чересчур внимательно. Это было нехорошо. Уставишься, как сорока на кость, и не приметишь, как окажешься в чужой могиле.

Крест мешал навке. Она двигалась, как неживая. Княжич сглотнул. Не хватало расхихикаться. Повалить надо было… Лейтвин задним умом крепок.

– Северина, – сказал он жестко.

Пустые глазницы отыскали его, в голове прошелестело:

– Помоги.

Алесь усмехнулся:

– Сама уж как-нибудь, ясная пани.

Что-то заскрежетало, выдираясь из земли – как корень под лопатой. Вот навка поднялась по пояс, а вот уже висит в воздухе, и туманом вьются вокруг лохмотья одежды. Ну, это на впечатлительного дурачка. Ведрич упрямо наклонил голову:

– Отойди.

Тень отплыла, не касаясь земли ногами. Говорят, в легендарной земле Ниппон у призраков вообще нет ног. По этому и узнают там призраков, и по барсучьему хвосту. То ли оборотней. Какие мысли только не приходят в голову копателю могил… Скелет засмеялся. Он и так скалился – все зубки наружу, а стало еще гаже. Костяк легкий, женский. Одного взмаха лопаты хватит, чтобы перебить позвоночник. Алесь не знал Северины при жизни. И слава Богу, что не знал. Не самое приятное знакомство. От нее ли, от могилы – так и несло холодом.

– Отойди, я сказал.

Она опять хихикнула. Ума смерть не прибавляет.

Алесь поставил на край могилы кубок:

– Теперь подходи. Медленно. Без лишних движений.

Она послушалась. Жидкость в кубке манила. Даже больше, чем живая кровь.