Я понял это так, что Щелоков и его семья не гнушались деньгами, которые следователи ОБХСС вытряхивали из чулок и закопанных в землю бидонов своих «криминогенных подопечных». Деньги, изъятые в «теневой экономике» у созревших раньше перестройки «цеховиков» и «рыночных воротил», менялись на новые более крупные купюры, обращались в личный доход и без того не бедного министра. Как в пословице: «Вор у воров дубинку украл»…

Кем же был Щелоков накануне Пленума? Генералом армии, но уже не на министерском посту, а в инспекторской группе Министерства обороны СССР. Эта инспекторская группа в шутку называлась «райской». Попавтуда кто раньше, кто позже пенсии, генералы не обременялись никакими служебными обязанностями, а прикреплялись ко всем мыслимым и немыслимым благам — пайкам, денежному довольствию, специальному медицинскому обслуживанию… Из этого «рая» генералы обычно попадали в рай поднебесный. То есть прекрасно жили до самой смерти!

Попал в этот «отстойник» и Щелоков. И жил безбедно до самого Пленума. А тут следствие андроповское продолжается, вопросы всякие неудобные задает, обыски грозит проводить…

Щелоков решается обратиться в ЦК!

А к кому?

Естественно, ко второму человеку в партии — начальнику Секретариата (знакомому с молдавских молодых времен) — Черненко.

Разговор в кабинете с глазу на глаз продолжался у них несколько часов. О чем они там говорили, я не знаю. Но выход Щелокова из кабинета Константина Устиновича вижу так отчетливо, как будто это было вчера. Столкнулись мы с ним в приемной нос к носу лишь потому, что Черненко решил пока зать мне его «живьем» и вызвал в кабинет тоща, когда тот еще не ушел.

Щелоков появился в дверях черненковского кабинета в привычном мундире. Он был весь увешан наградами. Медали и ордена тонко потренькивали при каждом его, как мне показалось, несколько неуверенном шаге. Лицо Щелокова, покрытое багровыми пятнами, все равно оставалось общего землисто-серого цвета.

Бывший министр, кажется, не замечал ничего и никого вокруг: он шел к двери по будто бы начерченной прямой линии. Руки его дрожали…

— Вот, полюбуйся! — гневно воскликнул Черненко, как только я подошел к столу. — Он принес справку, что оплатил через банк два «мерседеса»… Этим он хочет сказать, что не надо рассматривать его вопрос на пленуме…

Черненко говорил с одышкой — его душила не столько астма, сколько гнев. Я не мог понять зачем он меня вызвал — никакой видимой причины не было. Да вроде бы и поручений не предвиделось.

— Как он мог?.. — несколько раз повторил Черненко один и тот же вопрос, горько качая головой.

Похоже, Черненко решил поделиться со мной своей болью и досадой.

— Ладно, Виктор, иди… — ворчливо произнес Черненко и принялся за бумаги. — Работай… — я пожал плечами и пошел к себе.

Через некоторое, весьма короткое, время поступила информация о том, что в ожидании обыска, находясь в собственной шикарной квартире, Щелоков, облаченный в полный генеральский мундир, при орденах и медалях, в белой рубахе и брюках с широченными лампасами — застрелился из имевшегося у него в наличии коллекционного дорогостоящего ружья «зауэр». На Черненко это известие не произвело никакого впечатления. Похоже, он давно мысленно вычеркнул этого человека из списка реально живущих на земле. После всего что он успел натворить, безудержно пользуясь властью, Щелоков для него был совершеннейшим нулем, пустым местом…

Однажды мне, невольно, пришлось напомнить Черненко (он тогда уже был Генеральным секретарем) об этой истории и вернуть его к воспоминаниям о давно почившем Щелокове. Связано это было с его первым замом…

С Юрием Михайловичем Чурбановым я познакомился тогда, когда он, еще в самом отдаленном проекте не видел себя в качестве мужа Галины Брежневой и зятя генсека. Это был красивый и статный комсомольский функционер: веселый, жизнерадостный, он любил выпить и посидеть в шумной компании. Тогда он приехал в Липецк в командировку по линии ЦК ВЛКСМ.

Потом мы с ним не виделись много лет. Даже по телефону не говорили ни разу. Хотя, похоже, он знал, где я работаю и на какой должности. Я его тоже не упускал из виду, но никакой служебной надобности в нем у меня не было, а стать друзьями за время короткой его командировки в Липецк — двадцать лет назад — мы не успели.

Представьте себе, каково было мое изумление, когда Чурбанов позвонил ко мне в кабинет и, как будто мы виделись лишь вчера, сказал:

— Привет, Виктор. Это Чурбанов…

— Здравствуй, Юра…

— Мы не могли бы встретиться?

— Приезжай. Какие разговоры…

— Я не хочу появляться на том этаже, где сидят генеральные…

— Я на шестом, а не на пятом нахожусь.

Приезжай! Тут спокойно поговорим…

— Нет, давай лучше на нейтральной территории…

Тогда я предложил для встречи сквер перед Старой площадью. То место, где расположен — позади Политехнического музея — памятник героям Плевны. Чурбанов встретил меня сидя на лавочке. Первым протянул руку: «Привет!»

— Привет!

Одет он был в штатское. Сопровождающих его — все ж чин высокий: первый заместитель министра внутренних дел страны — видно нигде не было.

— Федорчук жмет до предела… — не сказал, а выдохнул Чурбанов. — Копает, все копает… Сил никаких нет!

Я тактично молчал, а он все говорил и говорил — мы не один раз прошлись вдоль сквера: вниз и вверх. От памятника-часовни до входа в метро «Площадь Ногина» и обратно, потом еще раз.

— Ты скажи Константину Устиновичу, — попросил меня Чурбанов, — что ни в чем я не виноват… Этому Федорчуку все неймется! Без году неделя на министерстве, а поди ж ты…

Доводов у Юрия Михайловича не было никаких, а просить надо было, опираясь на то, что Чурбанов для покойного Брежнева человек далеко не чужой — женат на его дочери. А Черненко и Брежнев верные друзья-товарищи. Ради доброй памяти о товарище…

«Должен, должен заступиться», — очевидно, полагал Юрий Михайлович.

Я в тот же день был в кабинете у шефа и обстоятельно, во всех подробностях рассказал Черненко об этой встрече. Константин Устинович не перебивал меня, выслушал от начала до конца. При этом взгляд его совершенно серьезный, без малейшего следа улыбки был направлен прямо на меня. Мне трудно было понять, как он относится к моей «инициативе».

Когда я закончил рассказ, Черненко открыл лежавшую на столе папку с документами и без упоминания о только что услышанном, сказал:

— Так, начинаем, Виктор, работать… Тут у нас вот на сегодня какие проблемы… — и ни одного слова о Чурбанове, как будто и не было этого долгого рассказа с моей стороны. А, может, как всегда, он знал куда больше моего и не стал ставить меня в неудобное положение.

Чем эта история кончилась для Чурбанова, наверное, все помнят — долгие годы за тюремной решеткой. Но, если быть до конца откровенным, что-то в его истории все же не совсем так… Остается некая недосказанность!

4 декабря 1984 года Черненко долго не отпускал от себя обслугу. Парикмахер Люба в который раз старалась уложить непослушную прядь черненковских волос, а Константину Устиновичу все казалось, что он выглядит не слишком представительно. В конце концов сошлись на том, что пора выходить к гостю…

Где-то в приемной его ждал человек, встречи с которым Черненко одновременно ждал и боялся. Он боялся его не потому, что тот был крупнейшим «воротилой» американского бизнеса и «угрожал гримасами капитализма» стране революции… Нет, нет, вовсе нет!

Он боялся его потому, что он в молодости «походил» на… актера Евгения Киндинова! Или наоборот — Киндинов походил на него в молодости… Так было в том самом шатровско-мхатовском спектакле, где Александр Калягин — по роли Ленин встречался с Киндиновым — Армандом Хаммером! Именно на этот спектакль когда-то давным-давно Черненко отправлял меня в «идеологическую разведку».

Вот этого самого Хаммера, который в своей весьма отдаленной юности встречался с Лениным, Черненко и боялся. Боялся потому, что к нему впервые в жизни протянулась живая незримая ниточка от вождя мирового пролетариата, труды которого он многократно штудировал, прекрасно знал и, чего греха таить, боготворил.