— И-их, страсти-то какие! Больно ты страшный, господин разбойник с большой дороги! Небось, все малые дети тебя боятся! — Гоэмон завертел глазищами в разные стороны. — По если ваша милость, высокочтимый господин, желает, жаждет получить в подарок мою голову, подарю, мне не жалко! А две хошь? А три? Могу и десяток, свеженьких, тепленьких.

Дайдзо Тамура и ухом не новел.

— Я приложу все силы для того, чтобы помочь вам получить высочайшую аудиенцию, — сказал он. — А за это — услуга за услугу, господин Гоэмон! — попрошу вас поделиться со мной лично всеми вашими знаниями и не совсем обычными способностями.

— Это ладно, чего уж проще! — неожиданно легко согласился Гоэмон.

— Скажите… вот недавно вы уничтожили звук… А еще что-нибудь вы можете? — как бы между прочим спросил Дайдзо Тамура.

— Могу, могу! Всякое там разное… Штучки-дрючки, фокусы-мокусы, хе-хе-хе!.. Знаю вещи поинтереснее, чем ваша детская игрушка, то бишь наука.

Чувствовалось, как напряжение у всех постепенно спадает.

И вдруг Кисако, все это время неподвижно стоявшая рядом со мной, начала оседать.

Я поспешно подхватил ее:

— Что с тобой? Тебе плохо?

Слегка приоткрыв глаза, она слабым голосом произнесла:

— Представляешь, как мы сюда попали?.. По… по… воздуху…

И потеряла сознание.

Говорят, две с половиной тысячи лет назад спартанский царь содрогнулся, бросив взгляд на привезенное из Сицилии новое страшное оружие, и воскликнул:

— О-о, Геракл! Пришел конец храбрости человеческой!..

Этим новым страшным оружием была катапульта.

Изобретатель динамита Альфред Нобель испытывал ужасные душевные муки, опасаясь, как бы человечество не погибло, если кому-нибудь придет в голову применить на войне созданное им взрывчатое вещество. Составляя завещание, он распорядился, чтобы все его огромное состояние было использовано для награждения людей, сделавших вклад в дело прогресса цивилизации и сохранения мира во всем мире. Так было положено начало Нобелевским премиям.

Когда в 1945 году в пустыне Аламогордо была взорвана первая атомная бомба хиросимского типа, мощностью равная всего лишь нескольким килотоннам тринитротолуола, известный ученый Роберт Оппенгеймер, принимавший участие в создании этой бомбы, говорят, пережил тяжелое потрясение: он опасался за будущее человечества, считая, что люди получили оружие для своего уничтожения.

Может быть, эти трое и им подобные были отчаянными трусами?

Нет, не думаю.

Просто такие люди наделены большим здравым смыслом, большей гуманностью, чем окружающие. Они понимают связь вещей. С присущей им проницательностью и широтой они могут увидеть явление в целом. Увидеть и содрогнуться. Почувствовать, какой непоправимой бедой грозит человечеству «дьявольское изобретение».

Я бы их назвал не трусливыми, а мудрыми и дальновидными.

Но есть и другой вид человеческих особей. Это так называемые способные и смелые. Когда эксперимент в Аламогордо был удачно завершен — бомба взорвалась со всеми вытекающими отсюда последствиями! — некоторые ученые пришли в восторг, потому что их гипотеза подтвердилась, военные ликовали, потому что получили возможность одним ударом, малой кровью разбить япошек, чиновники радостно потирали руки, потому что сумели угодить начальству, а политические деятели и вовсе ошалели от счастья, потому что им уже виделся весь мир, перекроенный по американскому образу и подобию. Сотрудничество смелых и способных, пышущих энергией, не знающих усталости вскоре дало свои плоды — в Хиросиме погибло более двухсот тысяч человек.

Кто же из них был прав, как вы думаете, люди? Способные, уверенные в себе, не знающие страха и сомнении? Или сомневающиеся, мудрые, отказавшиеся от героическом позы, содрогнувшиеся от ужаса, как содрогнулось бы любое мыслящее существо при виде гибели тысяч и тысяч себе подобных?

Мудрые и сомневающиеся предстали перед Комиссией по расследованию антиамериканской деятельности, были обвинены в распространении паники среди населения и осуждены как трусы. А миллионы способных и смелых продолжали трудиться каждый в своей области, трудиться в поте лица во имя «блага отечества», во имя «исполнения святого долга», во имя «свободы и демократии» и создали такую систему ядерной «обороны», которая могла бы не один, а сто раз уничтожить человечество и превратить земной шар в радиоактивную пустыню.

Я еще раз спрашиваю, кто прав?

После удивительного совещания на улице Йоцуя-Самон-те способные, энергичные, не знающие страха люди развили бурную деятельность. В центре этого пока еще медленно раскручивавшегося, но гигантского водоворота, разумеется, находился Дайдзо Тамура, любитель мистификаций, таинственная личность неизвестной масти. И в руках у него был невиданный козырной туз — Гоэмон.

Хотя, возможно, за спиной Дайдзо Тамуры стоял еще кто-то. Или не кто-то, а что-то… Если бы кому-нибудь пришло в голову проследить, в каком источнике берет начало этот водоворот, он в конце концов докопался бы до Тамуры, но проникнуть глубже все равно бы не сумел. А Дайдзо Тамура любил глубинные течения и отнюдь но стремился выплыть на поверхность. Козырного туза он до норы до времени никому не показывал, приберегая его для последнего решающего хода. В курсе дела был лишь узкий круг заинтересованных лиц.

А я…

А я, находясь в самом центре гигантского водоворота, рядом с Гоэмоном, трепыхался, захлебывался, отплевывался и помирал со страху, как и положено самому обыкновенному малодушному мелкому служащему.

Я чисто интуитивно чувствовал, что Гоэмон опасен.

В этом существе, смешном и нелепом с виду, обладавшем сверхчеловеческими способностями, было что-то загадочное, таинственное, пугающее. Никто, в том числе и я, не знал, откуда он явился. Правда, я-то смутно догадывался, откуда, но, конечно, ни с кем не пытался делиться своими соображениями. Если б я даже и намекнул об опасности его использования, «реально мыслящие» люди в лучшем случае высмеяли бы меня.

Тем временем «реально мыслящие» уже начали терять голову, стремясь как можно скорее извлечь пользу из Гоэмона.

И никто не давал себе труда подумать, к чему это может привести…

После совещания мы с Кисако, получив приказ сопровождать Гоэмона, поселились в одной из загородных вилл Дайдзо Тамуры, находившейся в часе полета от Токио.

Это было удивительно приятное место. Тишина такая, словно находишься в гуще лесных дебрей. Пейзаж портили только тени шнырявших вокруг охранников, на редкость свирепых и отвратительных парней.

Почему взяли Кисако? Уж конечно, не для моего удовольствия! Видно, она чем-то понравилась Гоэмону, и, когда его почтительно попросили переехать на виллу, он закапризничал:

— Наша милость никуда не поедет, с места не сдвинется, но шелохнется без сестрички-Киски!

Кисако, по своему обыкновению, взвилась на дыбы и давай орать:

— Больно ты мне нужен, старый дурак, оборотень проклятый! Никуда я с тобой не поеду!

Но когда Тамура, взяв ее за руку, отвел в угол и шепнул несколько слов, она совершенно преобразилась. Танцующей походкой, сияя, как солнышко, подошла к Гоэмону и заворковала:

— Дедушка, миленький, поехали! Поехали, мой хороший! Хочешь, помогу тебе нести зонтик? Небось, у тебя спинка устала.

Зонтика Гоэмон не дал, но глаза его завертелись так быстро и так весело, что и карусели не угнаться.

Я разинул рот. Что это вдруг сделалось с Кисако? Но вскоре все объяснилось: Тамура, оказывается, обещал ей довольно крупную сумму и кооперативную квартиру для счастливой семейной жизни. И надо же — лично ей, подлец!

И действительно, Дайдзо Тамура тут же заставил нашего президента подписать чек — краешком глаза я увидел семизначную цифру — и документ на право владения квартирой. Кисако подскочила от радости. Я не разделял ее восторгов. Ведь чек всегда можно аннулировать, для этого достаточно телефонного звонка, да и квартира не внушала мне доверия: а если документ на владение — фикция? Вот увижу собственными глазами, тогда поверю. Впрочем, и деньги, и квартира — все это ерунда, когда имеешь дело с таким человеком, как Дайдзо Тамура. Ему стоит только мигнуть, и нас просто-напросто уберут… При этой мысли я позеленел, но, увидев наивную радость Кисако, решил махнуть на все рукой — будь что будет, теперь уж ничего не поделаешь!..