- Завтра... Завтра в "театре" за все поквитаемся! За...

Во дворе кормежка лекарствами еще не начиналась. Серов сел на соляры. Сегодня его не вело по кругу, хотя левую руку крючило, кожа на голове саднила, а сама голова плыла и кувыркалась в каком-то растрепанном тумане, как плывет по реке гниловатый, полупустой арбуз.

Вдруг вместо санитаров во двор выскочило какое-то существо, сразу привлекшее внимание Серова. Существо, которое Серов, если сказать честно, принял сначала за обряженную в долгополую суконную блузу и берет обезьянку, оказалось дряхлым морщинистым человеком. Человек добежал до раздаточного столика, кинул на него набитую каким-то тряпьем сетку и пронзительно, так что заныли зубы и заломило в ушах, закричал:

- Марр! Марр! Марр!

Голос дряхлого был свеж и напевен.

- Марр... - засмеялся он и сел на стул, стоящий близ стола, при этом весь, если не считать носа и беретика над ним, за столом укрывшись. Марр... Сегодня я вам про Марра рассказувать, извиняйте, не буду!

Серов с удивлением смотрел на дряхлое существо. Что-то знакомое, но давно забытое было во всем его облике. Между тем человечек стал трясти своей сеткой, стал из нее вынимать маленькие плетеные накидки и коврики. Больные, ожидающие лекарств, стали к человечку подходить, стали эти накидочки получать. Человечек дряхлый оказался распределителем работ.

От нечего делать и больше для того, чтобы проверить свое физическое состояние после необыкновенной ночи, подошел к раздаточному столику и Серов. Маленькая коричневая обезьянья лапка нырнула в корзину, но почему-то там застряла. Серов, равнодушно опустив голову, ждал своей накидочки. Неожиданно вторая лапка ухватила его за пижамную куртку и с силой подтянула к столику вплотную.

- Марр... Марр тут не при чем! Я сюда по вашу душу, Дмитрий Евгеньевич, прибыл,

- зашептал заговорщицки человечек.

Серов поднял голову. Обезьянья мордочка смеялась. Лапка в коричневых старческих пигментных пятнах цепко держала курточку. Глаза же серо-зеленые полыхали тайным, болотным огнем, но были при этом печальны. Второй лапкой человечек ловко приподнял берет, показал свои черно-седоватые кудри и стал вмиг похож на сильно уменьшенного, обряженного в нелепую одежду врубелевского Пана.

- Академ Ной Янович, - представился обезьяний человечек.

Давно! Давно отгремело то время, когда бегал Ной Янович по этому же или похожему двору с одноколесной, опасно кренящейся то в одну, то в другую сторону тачкой, и так же напевно и мелодично, но, правда, и с чуть заметным присвистом и даже с гнездящимся где-то в глубине голоса ужасом кричал:

- Марр! Марр! Марр разбит!

Давно ушло и другое время, когда Ной Янович, посвятивший яфетической теории Марра первую треть своей нескончаемой жизни и в один день сошедший с ума после разгрома этой книги, - мерно и медленно плакал, вспоминая напрасные свои труды.

Давно перестал он вопрошать сурово железнодорожных служащих и туповатых копачей, а также грубых сборщиц стеклотары и перепачканных в синьке базарных инвалидов:

"Вы не верите в праязык? Не верите, что он существовал? Ну так теперь вы поверите!" И в доказательство существования праязыка вываливал наружу свой, в мелких красных пупырышках язык, а затем почти силой заставлял ничего не кумекающего в праязыках собеседника заглянуть поглубже в открытый, иногда как казалось даже, дымящийся рот. И собеседник, заглянув в широко раззявленный рот, видел нечто необыкновенное. Необыкновенность была в том, что Ной Янович обладал редким, ныне почти не встречавшимся атавистическим признаком: у него было два языка. Второй язык - собственно не язык в полном смысле, а неотмерший языковой отросток, узко и остро торчавший над языком основным и на нем же крепившийся, - и придавал голосу Ноя то характерное, напевно-свистящее звучание, которое бросало некоторых чувствительных людей в дрожь, заставляя припоминать некогда слышанный их предками, ломающий ветки посвист, а за посвистом вслед сладко убалтывающий говорок трехглавого змия.

Но и время вываливания двух языков для Ноя Яновича прошло. Давно минуло все это!

Страсть к выкрикам и тесному общению с удаленными от науки людьми Академа не покидала.

- Я к вам-таки с поручением... От Калерии Львовны. Она вам убегать категорически не велит! Она боится, что пока ее нема, вы сбежите, и передает вам: Хосяк все одно поймает! Он ловит всех, всех, всех! Всех, кто сбегает, и всех, кто только думает сбегать! Вот она что передать-таки вам сказала. Но вы убегайте...

бегите... Я вам сам, сам помогу. И спрятать вас на время у себя в домике могу...

И... и...

Серов хотел сказать в ответ, что нет никакой возможности достать новую одежду или выцарапать со склада свою, что паспорт и деньги тоже на складе, - но вооруженный опытом только что прошедшей ночи, только вопросительно поглядел на маленького Пана. Тот снова защелкал, засвистал своим змеино-соловьиным языком:

- О мэйн готт... Ни-ни... Вы мне ничегошеньки не отвечайте... Вы послухайте, я сам вам, что надо, расскажу...

Пришел больной за накидочкой. Академ замолчал.

- Я интеллигентных мущин сразу вижу, - продолжил через минуту Ной. А что интеллигентам у Хосяка делать? Он их сразу - в дураки, в олигофрены, хи-хи.

Послезавтра я к вам зайду... - соловьиный напев ушел, остался один тихий звенящий змеиный свист, - зайду трудотерапию проводить, я ведь не Хосяк...

Амуротерапию, если позволите, проводить не могу... Так-от зайду я к вам в палату трудотерапию проводить... А будет дождь... Будет, будет! Кости мои чуют... Зайду к вам в палату трудотерапию проводить. И эти ваши психи сразу заноют: "Ной Янович, мне накидочку! И мне! И мне!" А я тут сразу и крикну: "Цыц, голота! Я коврик принес. Ну, кто хочет?" А коврики никто не захочет брать, работы много!

Они, как собаки побитые, и отойдут. А я тогда и скажу: "От новенькому я и дам!" А вы так это нехотя и, может, даже матюкаясь, пакет с ковриком возьмете. А там и курточка и штанишки, как раз на вас подберу! Вы их на другой день, как в баню пойдете, заместо чистой пижамы и белья в полотенце широкое завернете. Полотенце домашнее будет. А если санитар вдруг спросит, чего это полотенце не больничное, так вы ему и отвечайте: "Ну, хоч жопу как след вытру, Молдован Иванович". Он засмеется и отстанет, а не отстанет... Только нет, отстанет, отстанет!

Внезапно Ной Янович исчез под столом.

Серов недоуменно обернулся. Медперсонала рядом не было, больные, пользуясь отсутствием Хосяка и Калерии, а также полным равнодушием ко всему, кроме театра> , Глобурды, валялись на солярах, ходили кругами, дрались потихоньку, обливали друг друга какой-то дрянью, кидались шахматными фигурками.

Кудрявая голова Академа вынырнула из-под стола только минуты через три.

- Уф! Собака! Думал, собака во двор забежала. Собак я страх как боюсь! А вы зачем оглядываетесь? Если будете такой нервный, вы-таки мне все испортите.

Таблетки вы пьете, чи шо? Выплюньте, сплюньте сейчас же! Вы слышите? Вы меня слухайте, слухайте, я ученый, до говна припеченный! - Ной Янович захохотал, тихо сказал: "до послезавтра", выскочил из-под стола, побежал со двора вон, покрикивая, посвистывая, заливаясь:

- Марр! Марр! Марр, яфетический призрак, - явись!

Серову стало весело. "Убежал оттуда, убегу отсюда - просто колобок какой-то!

Бегство как средство от Калерии и Хосяка? Бегство как средство от прокуроров?

Бегство как способ жизни?" Выходило - забавно, но выходило что-то не то...

Во двор вышли, зевая, два санитара, за ними шла молодая женщина-врач Полина Всеволодовна.

А Серова взял за локоток и настырно поволок в глубину двора неугомонный Воротынцев.

- Что вам сказал Академ?

- Предлагает бежать, обещает принести одежду.

- Странно. То же самое настоятельно рекомендую вам сделать и я. Да, да! Бежать!

И немедленно. Иначе вас тут угробят, инсулином или чем-нибудь другим. Вы подозрительный, вы лишний.