"Ёханный насос! Электронный! - ахнул еще раз Тебеньков. - А эти управляют!.." Петух тут же, как бы подтверждая мысль сержанта, снова завис невысоко над землей. Тебеньков, которого никто из вошедших не видел, подался еще чуть назад, почти полностью ушел за цветную балясину, за выступ. Высокий мосластый мужчина в плаще что-то сказал женщине, и та, приставив ладонь ко рту, передала команду птице. Петуха тут же взметнуло метра на полтора от земли, он хрипло, как неисправный радиоприемник, выпустил из себя несколько низких электрических звуков, затем взлетел еще выше и стал опускаться бородатому на голову. Женщина и мужчина тут же отступили в тень монастырских ворот.

Тебеньков вывернул из кобуры пистолет, выстрелил в петуха навскид и не попал.

Петуха шарахнуло в сторону, но он снова выправил полет и, как запрограммированный, полетел на бородатого.

И тут не выдержал человек в плаще, накинутом поверх белого халата. Он чуть выставился из ворот, нервно выпутал откуда-то из-под халата маленький жуковатый браунинг, сделал несколько беспорядочных выстрелов. Ни один выстрел цели, конечно, не достиг. Женщина ухватила стрелявшего за руку, повисла на ней, петух раскрыл крылья еще шире, планируя, опустился на спину скорчившемуся от страха бородачу, отвел назад свою огромную голову со смертельно сомкнутым клювом, и Тебеньков, не позволяя петуху нанести удар, а человеку в плаще снова выпалить в бородатого, дважды и в разные цели выстрелил.

Тебеньков, лучший стрелок отделения, мог побожиться, что одним из выстрелов попал в петуха: у того начисто срезало несколько маховых перьев, брызнула какая-то из-под крыла гадость, петух потерял ориентацию, закувыркался в воздухе, но потом, выровняв свой хищный, вовсе не куриный полет, опустился на крышу жилой монастырской стены. Тебеньков с трудом отодрал взгляд от петуха, увидел, как сползает, обнимая мужчину бессильной уже и вялой рукой, женщина с крохотной дыркой в длинной великолепной шее. Мужчина еще дважды выстрелил в Тебенькова, один раз в бородатого и, освободившись от судорожно за него цеплявшейся женщины, кинулся из монастыря вон.

- Петух!.. Курвяк!... Петух-убийца! Убежит! Стреляйте! - крикнул бородатый в плаще и телесного цвета тапочках кинувшемуся было к монастырским воротам милиционеру.

Тебеньков на миг приостановился: петух настырно цеплял ногами зеленую черепицу.

Он бежал хромая, бежал опустив голову и волоча крыло, но бежал к гребешку крыши вполне уверенно. Петуху было сейчас не до перебитого крыла, не до хромоты. Он чувствовал, что, с одной стороны, должен вернуться, вколотить глубоко, до самого мозга, свой клюв в голову бородатого. Но, с другого боку: зачем ему этот полузнакомый, присевший от страха на землю дупак? Дупак, которого хозяйка клевать уже даже и не приказывает. Зачем? Ведь за оградой, в четырехколесной, белой, воняющей перегоревшей нефтью тележке сидит за вертящимся, насаженным на кол бубликом обидчик, мучитель, кат со шрамиком месяцевидным на качающейся мерно голове. Ему, ему надо чуть выше этого полумесяца гнилую черепушку пробить!

Пробить, проломить, чтобы еще раз попробовать на вкус красно-белую жижу, которая из-под полумесяца мучителя брызнет!

"Сука-падла-пирожок, сука-падла-с-мясом..." Не слишком громко клекотнул петух, но Тебеньков клекотанье это услышал, сцепил зубы и в третий раз, рискуя упустить бандита в плаще, выстрелил в летающее чудище, в говорящего монстра...

Тело петуха разорвало в клочья. Полетели вниз перья, ушел вверх черноватый жидкий дымок...

Однако голова петуха с бородкой, с висящей вместо шеи длинной кровавой жилой и несколькими Бог знает на чем крепящимися перьями продолжала лететь. Тебеньков полет гребешков с перьями и клювом видел отчетливо, но стрелять больше не стал, а, чертыхнувшись и едко выплюнув, побежал к воротам. Здесь под ноги ему метнулась с шипеньем какая-то средних размеров обезьяна в берете. Обезьяна ухватила Тебенькова сперва за штаны, потом за китель, она рычала, кусалась, царапалась, она явно хотела помешать сержанту задержать стрелявшего. Но Тебеньков, уже разобравшийся с этим гнусным зооцирком и хорошо и отчетливо понимая, кто же здесь будет главным, - тратить на обезьяну ни пуль, ни времени не стал. Лишь на секунду приостановившись, он с силой отшвырнул ее ногой...

Обезьяна в берете отлетела в сторону, ударилась головой и плечом о стену, человеческим голосом что-то недовольно буркнула, затихла...

*** Дымок от выстрела вместе с сажей и перьями уже осел вниз, а Серов все еще не мог стряхнуть с себя страх, не мог выхаркнуть снова поднявшуюся в нем липкую и брезгливую ненависть к петуху.

Крупно ударил колокол. За ним еще, еще, помельче...

"Дважды родился... Ни разу не крестился. Сам пел... А умер - не отпели", - стал вдруг сладко уборматываться вслух какой-то чепухой, глядя на босые свои ступни, Серов. Вдруг шорох коротенький, вдруг шорх еле слышный заставил Серова поднять голову. Глянув вверх, он глазам своим не поверил: голова петуха и шея его, обтыканная пятном черных перьев, продолжала как черно-красный воланчик, как черно-красный мяч, прыгать по зеленой монастырской черепице. Затем голова с гребнем, сердито проорав начало своей привычной песни, с крыши спорхнула, в уплотняющемся сумраке скрылась...

Серов захохотал. Он хохотал, брызгал слюной, смеялся, потом на глазах его выступили слезы, он недоверчиво покрутил, а там и затряс головой и, не ощущая в себе больше никаких радиоволн, никаких голосов, а ощущая одно только горячее струенье вечера, тихо-бессильно опустился на стылую ноябрьскую землю.

Серов закрыл глаза и тут же увидел: огромная, черная с красным ободком тень накрывает Кутафью башню.

Не звезды и не орлы! Петухи! Одни черные, с червонно-сизыми слюнявыми бородами петухи летели, садились, кувыркались вниз и вновь взбегали на острия кремлевских башен.

"Петух летит! Москва дымит! Петух летит - Москва горит... Не звезды! Не кованные в Литве орлы! Петухи, петухи побегут по Москве! От Кремля по всей белокаменной разлетятся! Цыпастыми ногами по булыжнику шорх-шорх! По граниту блескучему - звень-звень! Хищные петухи, опасные петухи! И люди им подчинятся! Вот это заговор так заговор! Противу природы! Противу Бога! Против России! Про него, про него надо сказать!" кричал и надсаживался про себя Серов. При этом он продолжал трясти головой, шевелил пальцами босых ног... И эти шевеленья и потряхиванья давали ему новые ощущения, приносили с собой новые, необыкновенные слова и предвиденья. Юродство настоящее, непридуманное, начинало исподволь и по-новому входить в него...

- Ну вставай, вставай. Чего там.... - Серов открыл глаза. Его тряс за плечо какой-то другой (не тот, что стрелял), пожилой, вислоусый мильтон. - Теперь-то чего пугаться. Теперь - всё! Кончим теперь эту шайку-лейку.

- Петух... Петух черный! У-у нечисть! Все с земли нечистое к петуху такому пристает! Он пауков не клюет! Гнус летящий не лопает! Ушел петух... Врача хоть взяли?

- Водилу взяли. Да и другой навряд уйдет. Ладно, вставай, пойдем.

- Куда?

- Ну, куда, куда?.. В отделение, конечно. Все положенные действия производить.

Сам понимаешь, паря...

Серов внимательней глянул на вислоусого.

- Отпустил бы ты меня, дядя... Ноги мерзнут... А вам я не нужен! Я тут с боку припеку! Все, что надо, - водитель расскажет. А я в другом месте говорить буду!

Только вот жену разыщу, ну хоть позвоню ей, - и начну говорить. Свободно теперь могу... Ты слушай, ты меня не перебивай, дядя! - заторопился Серов, не давая вступить вислоусому. - Слушай! Тебе первому скажу! Россия - спрячется! Пока, на время! В себя уйдет. В бомжи, в нищие, в юроды! Но потом из раковины, из будки, из норки тесной, из лохмотьев юродских - выскочит! Да как пойдет плясать по заулочкам... Как пойдет цепами молотить! И скоро уже! Скоро... А ты... Отпусти, дядя! Я б тебе еще сказал, да нельзя тебе больше! Отпусти? А? Я к Кремлю пойду.

Босой пойду, ползком поползу! На Васильевском спуске сяду! Все как есть говорить буду... Все молчат - я расскажу. Всему свету скажу! Все что будет - скажу! А там... там, глядишь, юродство мое и кончится. Ну? Отпустил?..