– Ага, я уж и то примечаю, что они упорством все в своего начальника. Сам ведь больше так и не спросил, за каким лихом меня сюда принесло. А признайся, червячок небось точит: зачем?
– Точит, чего уж там, – улыбнувшись, согласился Милосердов.
– Плохи дела с Гольфстримом, Сергей, – посерьезнев, сказал Пушков. – Похоже на то, что скудеть начала наша глобальная печка… Одним словом, назначай-ка на завтра совещание.
ГЛАВА III
Березовую рощицу даже неяркое сентябрьское солнце пронизывало насквозь. Робкий листопад еще не успел укрыть мох и редкую травку, зачахнувшую в тени деревьев. Молоденькие елочки тугими зелеными конусами жались к белым стволам хозяек этого уголка леса.
За отдельной группкой хвойных ежиков открылось черным пятном старое кострище. Тенгиз, пожалуй, прошел бы мимо – подумаешь, кострище… Но его внимание привлекли яркие оранжевые пятна на черной земле. Подошел ближе – так и есть, пецица оранжевая. Растолкав хрупкими чашечками выполосканные дождями угольки, неодолимыми огоньками жизни вспыхнули эти грибы на бесплодной плеши.
– Таня, иди сюда! – позвал Тенгиз дочку.
Прибежала Таня, тщетно искавшая в отдалении заветные боровики. Нынешняя осень не особенно баловала ими грибников.
– Взгляни…
– Ой, папочка, какие симпатичные! Давай их с собой возьмем.
– А зачем? Мы же есть их не будем… Не стоит губить красоту…
Дальше они пошли рядом.
– Людей, Танюшка, чаще потребительский интерес в лес ведет, – Тенгиз встряхнул корзинкой, наполненной до половины красноголовыми подосиновиками, охряными лисичками, фиолетовыми сыроежками. – Из-за этого и мимо красоты пробегаем… Вот, скажем, тебе двенадцать лет, с шести со мной по лесам бродишь, а лесной коралл так и не видела…
– Какой лесной коралл?
– Гриб такой. По-научному калоцера называется. Растет на гнилом валежнике. Высунет из мха маленькие желтые рожки и кустики – коралл, и все тебе… Редкое, между прочим, растение.
– А ты настоящие кораллы видел?
– Да уж, чего-чего, а этого добра при погружениях насмотрелся…
За разговорами Тенгиз с дочкой не заметили, как проскочили березняк и вышли на заброшенную просеку. Тенгиз места эти знал, поэтому сразу определил, что просекой можно попасть на дорогу, а по ней – к деревне Драгунский Хутор, откуда начали поход за грибами.
– Не ахти какой день задался, неурожайный. Не пора ли нам, дочка, домой? – предложил Тенгиз.
– Пойдем, – согласилась Таня, – я уже устала.
Тенгиз Зурабович Хачирашвили работал в одной из лабораторий Академии наук БССР. Когда-то его отца после окончания Московского института инженеров железнодорожного транспорта направили в Белоруссию. Здесь он и остался навсегда. После одной из поездок в Грузию привез с собой в Минск и жену – чернокосую Тамрико. Тенгиз родился в Минске. После девяти классов поступил в геологоразведочный техникум, а по окончании его совершенно неожиданно для родителей подал документы на биофак Белорусского госуниверситета.
Во время учебы в университете Тенгиз активно занимался в минском клубе подводного плавания, выезжал на соревнования и в экспедиции на Черное море, Байкал, Дальний Восток. Там познакомился с работой советских глубоководных аппаратов типа «Аргус», «Океанавт», заказных, изготовленных зарубежной фирмой «Пайсисов». Увлекся подводными исследованиями, добился, чтобы его включили в экспедицию по изучению Камчатско-Курильского глубоководного желоба. Там неплохо зарекомендовал себя в подводной ориентировке и управлении глубоководными аппаратами.
Старания Хачирашвили были замечены – после окончания университета он стал в качестве пилота-оператора почти постоянным участником экспедиций по исследованию шельфа[1], океанических впадин, рифтовых[2] зон. Стажировался во Франции, имеющей богатый опыт подводных работ.
Дорога прорезала пологий песчаный взлобок, поросший кривым сосняком, нырнула в сырую ольховую низинку и выбежала на окраину деревни. Драгунский Хутор – родина жены Тенгиза, Веры.
Тенгиз с дочкой прошли почти через всю деревню к небольшой аккуратной хате Антонины Саввичны Годунцовой, тещи Тенгиза. Тесть, Петр Кузьмич, умер семь лет назад. Его трактор при раскорчевке луга наехал на затаившуюся с войны мину.
– А-а, гостейки, что же это вы порожняком? заторопилась навстречу Антонина Саввична.
– Не задался нынче год, – посетовал Тенгиз.
– Бабушка, бабушка, а мы чашечки видели грибные! Такие красивые-красивые, оранжевые-оранжевые, – затараторила Танюшка.
На крыльцо вышла Вера – невысокого роста блондинка с мягкими приятными чертами лица.
– Танюша, умывайся и обедать… Тенгиз, ты тоже. Да, письмо тут тебе.
Вера сходила в комнату и вынесла письмо. Тенгиз пофыркал под умывальником, прилаженном к стенке веранды, утерся льняным, выбеленным под росами рушником и взял у жены официальный конверт Академии наук с письмом. Вскрыл конверт, оторвав ровную полоску по краю, достал сложенный вдвое бланк. На бланке значилось: «Тов. Хачирашвили Т. 3. С 16 числа сего месяца Вы отзываетесь из отпуска для работ по объекту АО-27. Проф. (роспись) И. Купцевич».
Тенгиз снял с гвоздика часы, взглянул на циферблат – календарь показывал «12».
– Отзывают? – догадалась Вера.
– Да.
– Наверное, что-то серьезное?
– Пожалуй. По пустякам беспокоить не стали бы. Сказав это, Тенгиз вдруг понял всю значимость письма. Объект АО-27… Так это же район Возмущения! Сложное чувство овладело Тенгизом. Вообще-то он давно мечтал принять участие в экспедиции по изучению Возмущения, но сейчас ему не хотелось прерывать долгожданный отпуск. Разумеется, на объект АО-27 брали только добровольцев, однако, если вызывали именно его, значит, именно он и нужен там.
Вечером всей семьей собрались на речку. Таня с отцовской удочкой отошла подальше, чтобы без помех наловить уклеек для кота Мурика, а Тенгиз с Верой уселись на берегу поговорить.
Вера, выслушав объяснение Тенгиза, не особенно встревожилась. Конечно, она хоть и не в полной мере, но представляла, что такое Возмущение. Читала мельком в газетах, когда эта тема была модной. Но она привыкла, как и ее муж, к определенному риску в его профессии. Так привыкают жены космонавтов, летчиков, шахтеров…
– Тенгиз, а ты ведь толком так и не рассказал мне об этих своих ныряльных машинах.
– Коль тебе уж так любопытно, расскажу кое-что. Когда еще у тебя интерес к технике появится.
– Не подкалывай.
– Все, все, не буду… Значит, так, первое глубоководное погружение человека произошло у Бермудских островов. Не совсем там, куда я собираюсь, но близко. Два американца: Уильям Биб и Отис Бартон в 1934 году в стальном шаре-батисфере опустились на глубину 170 метров. По нынешним временам – шаг ребенка, но это был первый шаг, чем он и ценен… Следующие попытки оказались более эффектными. Самую приметную из них сделали французы Пьер-Анри Вильм и Жорж Уо в 1959 году. В батискафе – стальном шаре с бензиновым поплавком и свинцовым балластом – они первыми в мире достигли глубины свыше одной мили…
– Мили?
– Ну, немногим более 1800 метров. В 1960 году Жак Пиккар и Дон Уолш ушли на 10 916 метров в глубь океана на батискафе «Триест» в Марианской впадине, приблизившись к полюсу глубины. И представляешь – на дне они увидели камбалу и красную креветку. Нет, ты подумай! Какая приспособляемость! Ведь там же давление свыше 1000 атмосфер…
– И весь твой рассказ?
– Нет, не весь. Была еще серия американских самоходных подводных аппаратов: «Алвин», «Дип Квест», «Дип Дайвер», «Стар», «Алюминаут» и другие. Неплохих результатов добились японцы, канадцы…
– А наши что же?
– Наши… Как бы тебе популярней объяснить… Собственно, нам не до батискафов было – войны, периоды восстановления. Да и глубины у нас самые большие возле Камчатки и Курил, далековато от основных научных центров… Но мастеровой люд на Руси издавна уменьем славился. Попытку создания «потаенного» судна предпринял еще при Петре I мастер Ефим Новиков. В 1944 году первый советский гидростат «ГКС-6» подобрался к глубине 400 метров, а в 1969 году аппарат «Север-2» погрузился в Черном море на 2185 метров… Позднее космос потеснил интересы океанографов. Но в 70-е годы внимание к мировому океану усилилось и уже не спадает. Ведь именно в морях и океанах спрятаны основные жизненные ресурсы человечества…