Сто пятьдесят лет росла и богатела Панама. Но вот в ее ворота ударил кровавым мечом английский пират Генри Морган. Панама обратилась в пепел. Он разрушил и опустошил ее так основательно, что испанцы потом два года размышляли, стоит ли вообще ее восстанавливать, и в конце концов все же покинули развалины города.

Они и сейчас, спустя века, лежат тут. Мертвые, рассыпавшиеся стены задохнулись под панцирем тропической растительности. Лишь потрескавшийся остов храмовой башни, окруженный кронами пальм, переждал века забвения и теперь греется в лучах былой славы перед фотоаппаратами туристов. Остатки крепостных стен, разрушать которые для Моргана уже не имело смысла, изъедены корнями вековых деревьев. Некоторые из них прижились прямо на гребке каменного бастиона и, словно осьминоги, спускают свои корни по дряхлым стенам до самой земли.

Между стройными пальмовыми стволами поблескивает гладь залива. С отливом он отступает далеко в море, оставляя за собой громадное болотистое пространство, полное раковин и водорослей. Именно сюда, в грязь залива, выбрасывали волны прилива старые испанские каравеллы, груженые золотом инков. А недалеко отсюда, наполовину заросшая, стоит, не поддаваясь времени, каменная арка моста, по которому отправлялись в свой страшный путь к Атлантическому океану караваны носильщиков, мулов и лошаков. Этот мост как раз и был воротами золотой тропы конкистадоров.

Мертвый город…

Ненасытная жажда золота создала его из ничего, ненасытная жажда золота превратила в ничто. Панама Вьеха, Старая Панама.

Ее не воскресят ни голоса туристов, ни смех детей, ни отдаленное эхо жизни, бурлящей в жилах современной Панамы.

Новая Панама- это странный, пестрый и неоднородный город. Он необычен своим значением, расположением, отношением к собственной стране, внешним видом и живущими в нем людьми.

Он уже сросся, с портом Бальбоа; вместе с ним он насчитывает сто пятьдесят тысяч жителей, значительно больше, чем все другие города республики. В одном месте тут проживает пятая часть населения всех семидесяти четырех квадратных километров государства, во главе которого и стоит этот город.

У молодой Панамы тоже есть свой старый квартал возле бывшего порта. В нем испанцы провели первые раскопки спустя два года после того, как пираты Моргана ушли с развалин строго города.

Во дворцы и церкви исторического квартала были перенесены лишь жаркие остатки великолепия и роскоши, чем славился старый город. Река перуанского золота стала высыхать именно и те голы, когда новый город только еще начинал дышать. С уменьшением инкских богатств падало и значение колонии с ее столицей.

Одним из малочисленных свидетельств ее увядшей славы является золотой алтарь в храме святого Хосе, построенном в стиле барокко на древнейшей панамской площади. Башни другого храма сверкают в лучах солнца, словно усыпанные драгоценными каменьями. От основания до кровли они сплошь покрыты перламутром, добытым из недалекого морского залива.

Пульс исторической Панамы старчески неровный. Город этот — скорее документ истории, нежели живой организм. Но здесь — единственный уголок Панамы, сохранивший свою самобытность. Он подобен старому человеку, который потерял силы, но не утратил сложившегося облика.

А шумящий вавилон, в чьих жилах бьется бурная жизнь, представляет собой лишь наскоро слепленную смесь народов, стилен и языков, которая могла бы родиться где угодно в мире, на любом столь же важном транспортом, торговом и политическом перекрестке, каким является сегодняшняя Панама.

Иностранец, приезжающий из Колона в Панаму, так и не знает, когда же он попадает на территорию столицы. Главный проспект — авенида Сентраль добрых пять километров ведет его по невзрачным кварталам предместья. Минутами по обеим сторонам мелькают деревянные бараки и складские постройки, как на окраинах большинства южноамериканских городов; проносятся аллеи эвкалиптов, незастроенные участки, заваленные грудами хлама, отслуживших покрышек, старого железа, негодных автомобилей и строительного материала!. Деревянные дома иногда подскакивают до второго этажа, по тут же приседают к земле, будто испугавшись собственной смелости.

Но вскоре нас захватывает панамский вавилон — и мы теряемся, не зная, куда деться. Тротуары забиты людьми, автоматические светофоры и полисмены продвигают нас по тесным улицам: впереди, сзади, по бокам, всюду сплошной поток машин, автобусов и грузовиков. Быстрина уличного движения неумолимо влечет нас в центр города. Из нее невозможно выбраться, пока, на пути ее не встанет многоэтажный утес из бетона и стали. Это крупнейший панамский отель «Птеркапюваль», ворота и визитная карточка городского центра. Белые полосы на асфальте улицы разрезают реку машин на четыре потекли Крапине отводят часть транспорта в боковые улицы, два средних наводняют остальными автомобилями узкую торговую авениду. Зеленый глазок светофора как бы открыл затвор, и машины проталкиваются дальше — крыло к крылу, буфет к буферу.

За движением на тротуарах остается наблюдать лишь бегло. Музыкальная грамзапись из дневных баров перекликается с клаксонами автомашин, продавцы газет стараются перекричать мороженщиков, голливудские кинозвезды дарят улыбки с фасадов кинематографов.

Почти со страхом мы поворачиваем в сторону американской Зоны канала. Какая же будет сутолока в американской Панаме, если от нее уже закружилась голова в Панаме панамской?

Два-три квартала домов — и вокруг неожиданно воцаряется неестественное спокойствие. Широкая авенида почти пуста. Изредка прошуршат по бетону колеса лимузина. Белые, безликие и скучные фасады современных жилых домов сонно глядят на полупустые улицы. На тротуарах совсем мало людей. да и тем, как видно, некуда спешить.

Вот каким представился нам город, чье название произносилось миллионами людей во всех уголках света с надеждой и коммерческой расчетливостью, с восторгом и отвращением, с верой, ненавистью и отчаянием.

Первое впечатление от чужого города похоже на тот снимок, что получится, если запыхавшийся от спешки турист наобум откроет затвор фотоаппарата. Где-нибудь на другом конце света он отдаст проявить пленку, и вот в руках у него окажется фотография города, название которого звенит золотом и сталью крепостных орудий. Снимок покажет ему рекламы на стенах зданий, стада автомобилей и людскую толчею. Но все это аппарат мог бы запечатлеть и в сотне иных городов всех пяти частей света.

Уже в минуты первого знакомства с Панамой чувствуешь, что это такой город, какой, видимо, не с чем сравнить в мире. Чем же, собственно, отличается он от других? Своей бурной историей? Пожалуй. Но можно и  не знать ее и все-таки почувствовать это отличие. Может, оно заключается во внешнем виде домов? В людях? Наверное. Но что делает Панаму Панамой? Порой кажется, будто совсем добираешься до истины, но в соседней улице снова наталкиваешься на совершенно новый мир.

Панама не один сплошной город. Словно каждое судно, проплывшее по каналу, каждый золотоискатель, спешивший отсюда в Калифорнию, каждый человек, побывавший здесь, оставили тут частичку своей родины, речи и обычаев, своих надежд и забот, частицу самого себя. Да, в этом все дело! Панама — точно мозаика, незавершенная мозаика из осколков городов, собранных по всем уголкам света.

Береговая авенида, политая тенями пальм, являет собой синтез французской Ниццы и североафриканского Триполи. Не успели мы дойти до ее конца, как путь нам преградили веревки с развешанным бельем — флагами нищеты. Деревянный закоулок негритянской береговой Панамы. Соседние улицы окружены рядами складов, крытых рифленой жестью. Перед заборами грохочут двуколки и низкие повозки, запряженные ослами и мулами, как где-нибудь в предместье суданского Омдурмана. А тротуары спешат в ритме Суэца. Люди с портфелями под мышкой, в старых разболтанных «фордах»— это бухгалтеры, агенты пароходных компаний и маклеры. Кладовщиков, курьеров и грузчиков еще никто никогда не спутал с акционерами канала. Все эти люди и их облупившиеся лачуги, закопченные кабаки и публичные дома представляют собой осколки зеркального отражения Марселя и Касабланки, Гамбурга и Рио, собранные на площади двадцати кварталов.