Анна. Отчего это богатым никто ничего не советует, а все только бедным? Как будто у бедных уж и ума нет. У нас, бедных, только денег нет, а ум такой же, как и у вас. Что нынче за свет такой! С наставлением набивается всякий, а денег никто не дает.

Баклушин. Где мне взять денег! Мне самому не хватает. Разве малость какую-нибудь!

Анна. Да хоть и малость, все-таки ей помощь. У ней ведь уж чисто ничего.

Настя. Тетенька, я от него не возьму ни за что.

Анна. Ты не возьмешь, я возьму. Коли теперь с вами нет, занесите как-нибудь. Доброе дело сделаете.

Баклушин. Непременно занесу, непременно. Ох, этот ростовщик проклятый, опутал он меня по рукам и по ногам. А я, знаете ли что, я все-таки подумаю; может быть, ведь…

Анна. Подумайте! Душу-то ее пожалейте! А то ведь я… уж там суди меня бог! Я с голоду умереть ей не дам. Я знаю, что такое голод.

Баклушин. Прощайте, мой милый ребенок. Я вот что, я к вам сегодня же зайду.

Настя. Приходите!

Баклушин раскланивается и уходит.

Анна, Настя.

Анна. Ну, видела я теперь твоего знакомого довольно хорошо. Надо бы тебя поругать хорошенько, да уж и жалко.

Настя. За что?

Анна. Истратила ты свои последние деньжонки, а что толку! Послушай-ко ты меня! Выкинь ты его из головы вон.

Настя. Да ведь он сказал, что еще подумает.

Анна. Ну, да, как же! Будет он думать, нужно ему очень! А коли и будет, так ничего не выдумает. Ему бы только болтать о пустяках, вот его дело. Много таких-то по Москве бегает, да не очень-то они нам нужны. Мы иной день не евши сидим, а он придет с разговорами только оскомину набивать. И не надо его, и бог с ним.

Настя. Ах, не прогнать же его!

Анна. Отчего ж не прогнать; и прогоним. Вот он нынче придет; я тебя научу тогда, что ему сказать. Поверь, что он больше и не заглянет к нам. Да и хорошо бы. Какая от него польза? На что он нам? Сбивать тебя с толку? Так у тебя и то его немного. А тебе, душа моя, пора самой думать о себе, да, ох, думать-то хорошенько. Ребячество твое кончилось, миновалось.

Настя. Я знаю, что оно миновалось.

Анна. Нет, плохо знаешь! Все еще ты ребячишься. А ребячиться тебе уж не то что стыдно, а как-то зазорно глядеть-то на тебя. Богатая девушка прыгает, так ничего, весело; а бедная скачет, как коза, так уж очень обидно на нее. Что было, то прошло, того не воротишь; а впереди для тебя — нечего мне скрывать-то — и сама ты видишь, ничего хорошего нет. Жить с нами в нищете, в холоде, в голоде тебе нельзя. И остается тебе…

Настя. Что мне остается?

Анна. Что тебе остается-то? Бедная ты, бедная! Лучше бы всего тебе теперь…

Настя. Что, тетенька?

Анна. Что? Умереть, вот что.

Настя. Ах, умереть…

Анна. Да. Я об тебе и плакать бы не стала. В могилку-то тебя как в постельку бы положила.

Настя. Страшно, тетенька! (С криком.) Ах, страшно, страшно! Холодно. Повезут меня на этих черных дрогах… такие страшные! Лежать в могиле, а все живут!.. Мне жить хочется, я такая молоденькая.

Анна. Ох, жить! Да ведь уж нечего делать! Бог смерти не дает, так, видно, жить надобно. Только я уж тебе сказала, что жить так, как мы живем, тебе нельзя. Да и что за напасть! Ты такая хорошенькая, тебе можно жить и лучше.

Настя. А как же?

Анна. А вот в сумерки придет купец… Дело-то ясное; я давеча тебе всего не сказала, что он со мной говорил.

Настя (закрывая лицо руками). Ах, ах! Нехорошо!

Анна. Да, нехорошо. Что дурное хвалить! А где ж взять для тебя хорошего-то? Тебе его в жизни и не дождаться никогда. Уж худого-то не минуешь. Так из худого-то надо выбирать, что получше.

Настя. Дайте мне подумать.

Анна. Думай, Настенька, думай, душа моя, хорошенько. Хуже всего, коли руки опустишь. Затянешься в нашу нищенскую жизнь, беда! Думай теперь, пока еще в тебе чувства-то не замерли, а то и солдатской шинели будешь рада.

Настя. Ай, что вы! Нет, нет!

Анна. Ходить по домам побираться, то кусочек сахарцу занять, то огарочек свечки; подбирать на чужих дворах щепочки, чтоб вскипятить горшок пустых щей…

Настя. Ах нет, нет! Не говорите, замолчите! (Подумав.) Тетенька!

Анна. Что, душа моя?

Настя. А много девушек умирают… от бедности, от горя?

Анна. Довольно-таки.

Настя. А много и таких…

Анна. Каких?

Настя. Ах, как стыдно!

Анна. Ох, много, много!

Настя. И все смеются над ними, презирают, обижают их… бедных?

Анна. Есть, кто и пожалеет; только мало христианства-то в людях.

Настя. И ведь никому-то, никому, кто на тебя косо взглянет, кто от тебя отворотится, рассказать нельзя, объяснить нельзя, что тебе только и оставалось или смерть или такая жизнь.

Анна. Думай, Настенька! Времени остается нам немного; купец придет скоро, — надо будет ему сказать что-нибудь. Да ты не забудь и того, что завтра нам опять идти сбирать; а если ты не пойдешь, так дядя тебя прогонит из дому.

Настя. Помогите мне, посоветуйте!

Анна. Нет, мой друг, я греха на душу не возьму. И не слушай ты никого, будь ты сама над собой большая. А я ни советовать тебе, ни осуждать тебя не стану. Хочешь ты, живи…

Настя. Да, тетенька, простите меня, не презирайте меня, мне хочется пожить получше! (Прилегает на грудь к Анне Тихоновне.)

Анна. Бог тебя простит; я тебе не судья.

Крутицкий.

Анна.

Настя.

Фетинья.

Лариса.

Мигачева.

Елеся.

Петрович.

Баклушин.

Разновесов, солидная личность.

Декорация та же. Летние сумерки.

Выходят: Елеся из своей калитки с кистью и ведром краски, Петрович из лавки.

Петрович. За мастерство?

Елеся. За мастерство, друг. Не так живи, как хочется, а как люди приказывают.

Петрович. А тебе как хочется?

Елеся. Чего лучше не бывает, вот как.

Петрович. Дело-то о поцеловании купеческой дочери мировой кончили?

Елеся. Еще какой мировой-то! Жених, брат, я. Вот пословица-то: не родись умен, не родись пригож, а родись счастлив.

Петрович. На грех-то, говорят, и из палки выстрелишь.

Елеся. Именно, брат. Не надеялся, нечего сказать.

Петрович. Чудеса!

Елеся. Вот поди ж ты.

Петрович. На баб-то дивиться нечего, на них куричья слепота бывает, а как же это сам-то! Он тебя не в первый раз видит; дарование и образование твое ему известны.

Елеся. Сам ничего, сам меня любит. Знаешь за что? У тебя, говорит, характер хорош, легок; если тебя когда счетами по затылку, ты не обидишься.

Петрович. Что тут обидного?

Елеся. Само собой. Русская пословица: за тычком не гонись! Так-то, Петрович, за тычком не гонись!

Петрович. Верно твое слово. Да и нечему дивиться, что, не доглядя, тебя за человека приняли; ты вот чему подивись!

Елеся. Чему, друг?

Входит Крутицкий, останавливается у своего крыльца и прислушивается.