Да, неплохой был мужик Мишка... – задумчиво продолжил Бельмондо, помолчав. – Если бы все, что я ему рассказал, в "Столетия" вошло, мир сейчас был бы другим... Совсем другим... А он это понимал... Цитировал мне часто из Библии: "Не давайте святыни псам и не бросайте жемчуга вашего перед свиньями"... Особенно славно мы с ним поработали над Седьмой книгой, там первая половина ХХ века описывалась, а он потом в ней из 100 стихов только 42 оставил... Да бабник был что надо. Хоть и не стоял у него, но любил он за моими подвигами в дверную щель наблюдать... Молочниц приводил...

Бельмондо, унесшись мыслями в XVI век, снова замолчал. Помолчав с минуту, улыбнулся:

– Хотя и скотиной был порядочной... После того, как все из меня выжал, заставил канал строить – знал, гад, что я дипломированный инженерный геолог... До 59 года я его строил... 18 деревень он водой снабжал... Ну а после канала Нострадамус заставил меня свинец и всякую другую хреномуть в золото превращать, чем я и занимался вплоть до своей смерти в 1567 году... – Вот такие вот дела... Теперь я хорошо подумаю, прежде чем опять начну эти пилюли жевать...

Окончив свой рассказ Бельмондо, упал навзничь в траву и уставился в голубое небо. Я незамедлительно последовал его примеру.

"А ты, Черный, дернул бы куда-нибудь немедленно, ой дернул бы, хоть в Бухенвальд сорок второго, – думал я, вслед за Борисом растворяясь в небесной голубизне. – Сожгли бы тебя в печи, и смолистым дымком умчался бы ты в следующую жизнь... Как здорово все устроено... Непреходящий, неповторимый кайф, абсолютная справедливость. Ты смертен, но вечен, ты квант времени... Интересно... Выберусь отсюда, непременно создам субгениальную квантово-волновую теорию жизни... Каждая Жизнь – это и волна, особая пространственно-временная волна, распространяющаяся в вечность, и квант, частица, существо одновременно... Перерождение кванта – это и сбрасывание кожи, и смена панциря, и смена тела, это полное обновление, это отказ от надоевшего конкретного "Я"... Уставшего "Я"... О, господи, как приятно лететь в вечность, зная, что этот полет никогда не прервется, никогда не надоест, никогда не будет в тягость...

И сморенный солнцем и приятными мыслями о вечной жизни, я задремал и увидел сон, который снился мне и прежде, снился, но никогда не запоминался.

...Сначала мне привиделась стая рычащих волкодавов с вымазанными в крови мордами. А когда они растаяли в темени закрытых глаз, я увидел себя в бескрайней, выжженной солнцем степи, среди покосившихся облупленных кибиток, каменных загонов, полных блеющих овец и молчаливых лошадей... Привычность окружающего давит мне сердце, рождает негодование, постепенно перерастающее в злое недовольство... В неподвижности времени я незначителен, мал и жалок. В неподвижности я пытаюсь понять и проигрываю всем и себе...

...И я влился в стаю таких же. Навсегда взлетев в седло, оглянулся на мгновение на давший мне жизнь островок бездумно-бесконечного существования и, прочертив вздернутым подбородком небрежную кривую, ускакал прочь. Безразлично куда, как и коню, подстегнутому моей безжалостной плетью. А чья плеть рассекла мою душу, пустив в бешеную скачку вперед?

...Стая движется неостановимо. Вперед! Вперед! Вперед! Редкие стоянки, вызванные обстоятельствами, лишь прибавляют бешенства движению. Вперед! Вперед! Вперед! Застывшее пространство гнетет, требует в душе немедленного прекращения...

...Привальный костер горит, жадно пожирая сучья... Он торопится к концу. Он выгорит дотла и уйдет в себя, уйдет в ветер, пропитает вместе с ним все сущее... Вокруг удивительный мир и он движется... Растет береза, она жаждет стать как можно выше, жаждет достать и перекрыть ветвями соседние. Звонкий ручей под березой брезгливо стремиться прочь от стоялой воды омута. Омут, стиснутый жадными корнями, каждую секунду отрывает от них песчинку за песчинкой. Упавшая береза освободит омут от неподвижности существования и его воды, растворившись в ручье, умчатся прочь от постылого места.

И я мчусь... Бешенство скачки влечет возможностью вобрать в себя больше, больше пространства... Впереди, за вечно отступающим горизонтом – тайна грани! Вперед, вперед!

...Но вот, наконец, все позади... Сожженные города, растерзанные соперники, изнасилованные женщины... Мой конь издох... Я один, в моей груди – меч. Я умираю, я пришел... Но что это? Что-то бессмертное покидает мое уставшее от жизни тело и мчится ребенком в степь, мчится к следующей битве! Вперед! Вперед!! Вперед!!!

– Послушайте, мальчики... – закончил мое путешествие в прошлое тихий голос Ольги. – Я вот о чем думаю... О продолжительности этих полетов в прошлое... До каких пор они продолжаются? Моя душа как-то неожиданно от Роксаниной отделилась. Раз – и отчалила... А ваши?

– Я до смерти Котара с ним был, – ответил Бельмондо.

– Я тоже... – зевнул я. – Как только душенька Клита с его телом распрощалась, так я домой и вернулся. То есть сюда, в этот загон. А ты Македонский?

– Не помню, клянусь... – почему-то смутился Баламут.

– Колись, давай! – вперился в его глаза Бельмондо. – Вижу, что помнишь...

– Ну ладно, смейтесь! В общем, как Македонский окочурился, наша с ним душа в дочку перса-скотовода вселилась... Ну и пахла она!

– А когда ты самоопределился? – спросил я.

– Когда она половой зрелости достигла и вышла замуж за погонщика верблюдов... Не смог я к нему привыкнуть и отделился...

Посмеявшись, Ольга продолжила осмыслять действительность:

– А как вы думаете, знает Худосоков о наших полетах в прошлое?

– Ты хочешь сказать: хватился ли он своих пилюль, которые Баламут из бушлата его вытащил? – уточнил Бельмондо.

– Да...

– Я ду-у-у-маю, нет, – зевнул Баламут. – Они под подкладкой...

– Слушайте, орлы и орлицы, а помните Худосоков, тогда Сильвер, пел нам об омолаживании посредством употребления внутрь этих шариков? – перебил его Бельмондо, уже минут пять с разных ракурсов разглядывавший свое загорелое лицо в маленькое карманное зеркальце. – Чевой-то я не чувствую в себе...

– Мужских гормонов!!! – прыснул я, подымаясь на ноги, чтобы немного размяться.

– Дурак ты, – посочувствовал Николай. – Ты что, кошку забыл? Как он ее в забегаловке об стенку трахнул, а она только сильнее и красивше от этого стала?

– Я бы сказала, что вы все выглядите куда лучше, чем в городе, – оглядев нас, улыбнулась Ольга. – Хотя, как вы знаете, молодость мужчины определяется не только внешним видом...

– Курсант Чернов готов приступить к испытаниям немедленно! – отрапортовал я, выгнув грудь колесом и отдав под козырек. – Тем более, что ты после этих шариков тянешь на шестнадцать с половиной... Наверное, и растяжек не осталось, Да? Посмотри, ведь все свои...

Ольга, ничтоже сумняшеся, сунула руку за пазуху и начала внимательно рассматривать свои груди. Рассмотрев, радостно воскликнула:

– Ой! Нет растяжек! Совсем как до тебя, Черный! Пошли, покажу – упадешь от удивления!

И, схватив меня за руку, подняла с места и, недвусмысленно улыбаясь, потащила в штольню.

Через час мы стояли с Ольгой на устье штольни и жмурились на солнце.

– Либо у него ничего не получается, либо по третьему разу пошел... – завистливо сказал Бельмондо, сидевший, как и Баламут, спиной к нам.

Услышав эти слова, Ольга прыснула, друзья обернулись и по нашим лицам безошибочно выбрали правильный вариант ответа.

Поужинав килькой в томатном соусе и размоченными в воде буханками, мы разлеглись на траве и задремали. Страха не было совсем – нам казалось, что арба нашей жизни просто зависла над пропастью, на дне которой – следующая жизнь...

Однако Худосоков в который раз заставил нас содрогнуться. Как только блаженство достигло апогея, мы услышали сверху его призывный крик, а затем голоса Софии, подруги Баламута, Вероники, жены Бельмондо и, как всем показалось, нескольких девочек.