По обычаю того времени Годвина обязали представить заложников в обеспечение своей верности. Они были избраны из его семейства, и выбор пал на сына его Вульфнота и Хакона сына Свейна. Но так как Англия перешла в руки Годвина, залог не достиг бы необходимой цели, оставаясь на хранении Эдуарда Исповедника, поэтому решили держать заложников при нормандском дворе, пока король, уверившись в верности и преданности их родных, не позволит им возвратиться домой... Роковой залог и роковой хранитель.

Через несколько дней после переворота, когда мир и порядок воцарились и в городе, и во всей стране, Хильда стояла на закате солнца одна у каменного жертвенника Тора.

Багряный тусклый солнечный шар опускался все ниже за горизонт среди золотистых прозрачных облаков; кругом не видно было ни одной человеческой души, кроме высокой, величественной пророчицы у рунического жертвенника и друидского кромлеха. Она опиралась обеими руками на свой посох; можно было подумать, судя по ее позе, что она ждет кого-то или во что-то вслушивается. Никто не появлялся на пустынной дороге, а она, очевидно, услышала шаги; ее зрение и слух были великолепны. Она улыбнулась, прошептала: «Солнце еще не село!» и облокотилась в раздумье на жертвенник, наклонив голову.

Через некоторое время на дороге появились две мужские фигуры; увидев Хильду издали, они пошли быстрее и взошли на пригорок. Один был облачен в одежду пилигрима, с откинутым назад широким капюшоном плаща, он еще сохранил остатки красоты, и лицо его выражало твердость духа. Его спутник, напротив, был одет чрезвычайно просто, без броши, которую носили тогда таны; но осанка его была очень величественна, а во взгляде чувствовалась привычка повелевать. Эти люди представляли собой резкую противоположность, хотя в чертах обоих было очевидное сходство. Последний из них был чрезвычайно грустен, но кроток и спокоен. Страсти не омрачили ясность его чела, не оставили на нем своих резких следов. Длинные густые светло-русые волосы, которым заходящее солнце придавало прекрасный золотистый блеск, были разделены пробором и ниспадали до плеч. Брови, темнее волос, были тонки и имели такую же правильную форму, как у нормандцев; на щеках, загорелых от труда и воздуха, играл свежий румянец; его высокий рост, сила, проистекавшая не столько из крепкого сложения, сколько из его пропорциональности и воинского воспитания, – и все вместе взятое составляло тип англосаксонской красоты. Вообще он отличался тем истинным величием, которого, кажется, не ослепит никакое великолепие, не поколеблет никакая опасность и которое является следствием сознания собственной силы и собственного достоинства.

Это были Свейн и брат его Гарольд. Хильда устремила на них пристальный взгляд, нежно смягчившийся, когда она смотрела на пилигрима.

– В таком ли положении, – произнесла она, – ожидала я встретить старшего сына великого Годвина? Для кого я не раз спрашивала у звезд и сторожила заходящее солнце? Для кого я чертила таинственные руны на ясеневой коре и вызывала скинляка[20] в бледном сиянии из могил мертвецов.

– Хильда, – ответил Свейн, – не хочу укорять тебя тем семенем, которым ты засеяла ниву: жатва с нее снята, коса переломилась... Отрекись навсегда от своей мрачной гальдры[21] и обратись, как я, к единственному свету, который не померкнет!

Пророчица задумалась и сказала спокойно:

– Вера уподобляется вольному ветру! Дерево не может сказать ему: «Остановись на моих ветвях!», и не может человек сказать вере: «Осени меня своей благодатью!»... Иди с миром туда, где душа твоя найдет себе успокоение: твоя жизнь отцвела. Когда я пытаюсь узнать твою судьбу, то руны превращаются в бессмысленные знаки и волна не колышется. Иди же, куда фюльгия[22] направляет стопы твои! Все-отец дает ее каждому человеку со дня его рождения. Ты желал любви, которая была тебе запрещена. Я предсказала, что твоя любовь воскреснет из недр гроба, в который жизнь вколочена в самом ее расцвете. Ты жаждал прежде славы, и я благословила меч твой и соткала крепкие паруса для твоих кораблей. Пока человек может еще желать, Хильде дается власть над всей его судьбой; но когда его сердце обратится в пепел, на зов мой откликается только безмолвный труп, который возвращается опять в свою могилу по прекращении чар... Однако же подойди ко мне поближе, Свейн: я некогда убаюкивала тебя своими песнями в дни твоего беспечного и счастливого детства!

Хильда с глубоким вздохом взяла руку изгнанника и стала в нее всматриваться. Уступая невольному порыву сострадания, она вдруг поцеловала его дружески в лоб.

– Я размотала нить твою, – продолжала она, – ты блаженнее всех, презирающих тебя и немногих сочувствующих. Сталь тебя не коснется, буря пройдет безобидно над твоей головой, ты достигнешь убежища, которого жаждешь... полночная луна освещает развалины – мир развалинам воина!

Изгнанник слушал с полнейшим равнодушием, но когда он внезапно обернулся к Гарольду, который не мог удержать душивших его слез, то и сухие, горящие глаза Свейна наполнились слезами.

– Прощай же теперь, брат, – проговорил он глухо, – ты не должен идти за мною, ни шага дальше!

Гарольд раскрыл объятья, и Свейн упал на его грудь.

Глухой стон прервал глубокое безмолвие; а братья так крепко прижимались друг к другу, что невозможно было узнать, из чьей груди вылетел этот стон. Изгнанник скоро вырвался из объятий Гарольда и сказал с тихой грустью:

– А Хакон... милый сын мой!... Обречен быть заложником на чужой стороне! Ты его не забудешь? Ты будешь защищать его, не правда ли, Гарольд? Да хранят тебя боги!

Он вздохнул и спустился торопливо с холма.

Гарольд пошел за ним, но Свейн остановился и заметил внушительно:

– А твое обещание? Или я пал так низко, что даже родной брат не считает нужным сдержать данное мне слово?

Гарольд остановился. Когда Свейн уже скрылся за поворотом дороги, вечерняя темнота озарилась сияньем восходящей луны. Гарольд стоял как вкопанный, устремив глаза вдаль.

– Смотри, – сказала Хильда, – точно так, как луна восходит из тумана, возникает твоя слава, когда бледная тень несчастного изгнанника скроется во мраке ночи. Ты теперь старший сын знаменитого дома, в тебе заключаются и надежды англичанина, и счастье датчанина.

– Неужели ты думаешь, – возразил Гарольд с неудовольствием, – что я способен радоваться горькой судьбине брата?

– О, ты еще не слышишь голоса своего истинного призвания! Ну так знай же, что солнце порождает грозу, и что слава и счастье идут об руку с бурей!

– Тетка, – ответил Гарольд с улыбкой недоверия, – ты знаешь хорошо, что твои предсказания мне безразличны и твои заклинания не пугают меня! Не просил я тебя благословить мое оружие и ткать мне паруса. На клинке моем нет рун. Я подчинил свой жребий собственному рассудку и силе руки; между тобой и мной нет никакой таинственной нити.

Пророчица улыбнулась надменно и презрительно.

– Какой же жребий приготовят тебе твой разум и рука? – спросила она быстро.

– А тот жребий, которого я уж теперь достиг... то есть именно жребий человека, поклявшегося защищать свою родину, любить искренно правду и всегда руководствоваться голосом своей совести!

В эту минуту свет озарил лицо храброго витязя и его выражение вполне соответствовало пылкой речи. Но пророчица шепнула ему голосом, от которого его кровь застыла в жилах:

– В спокойствии этих глаз, таится душа твоего отца; под этим гордым челом кроется гений, давший предкам твоей матери северных королей.

– Молчи! – воскликнул гневно Гарольд, но потом, стыдясь своей минутной вспыльчивости, продолжил с улыбкой: – Не говори об этом, когда сердце мое чуждо всех мирских помыслов, когда оно стремится умчаться вслед за братом, одиноким изгнанником... Наступила уж ночь, а дороги не безопасны, потому что в распущенных войсках короля было много людей, которые в мирное время промышляли разбоем. Я один и вооружен только мечом, поэтому прошу тебя позволить мне провести ночь под твоим кровом и... – Он замялся и щеки его запылали румянцем. – К тому же, – продолжил он, – я желал бы взглянуть, так ли еще хороша твоя внучка, какой она была в то время, когда я смотрел в ее голубые очи, проливавшие слезы о Гарольде, осужденном на изгнание.