– Бартоломью?

Он судорожно вздрогнул при звуках своего имени.

– Вы не расскажете мне о мистере Монтире? О том, какой он, я имею в виду.

Бартоломью провел ладонью по затылку и скривился:

– Причард? Он молод, тридцатого января ему исполнилось двадцать два. Невысокий… Примерно вашего роста, но симпатичный, – слова застревали у него в горле.

– Эффи сказала, что он любит бейсбол, – напомнила она.

– Это его страсть. Я сомневаюсь, что он думает о чем-либо еще.

Эри дразняще улыбнулась. Она пыталась открыть ножом банку с бобами:

– Наверное, по сравнению с вами он будет выглядеть довольно… мелко.

Со вздохом Бартоломью отправился открывать для нее консервную банку, пытаясь придумать что-нибудь лестное, что мог бы сказать о своем племяннике:

– Он здоров, честен и никогда не причинил никому зла. Я уверен, что он сделает все, что в его силах, чтобы стать вам хорошим мужем.

Когда она брала у него открытую банку, их руки мимолетно соприкоснулись, и она почувствовала возбуждение внизу живота. Поставив бобы разогреваться, Эри смешала муку с содой и молоком, чтобы испечь печенье. Она раздумывала над тем тусклым описанием, которое Бартоломью дал ее будущему мужу – кажется, ее надежды на счастливую жизнь приказали долго жить.

Причард, – как странно – она никогда не думала о нем иначе, как о мистере Монтире, тогда как имя «Бартоломью» пришло к ней совершенно естественно. Она подумала, что все это вполне объяснимо. В конце концов, ей еще предстоит встретить Причарда, тогда как его дядя уже казался ей добрым знакомым. Она искоса взглянула на Бартоломью – он нарезал ветчину на разделочной доске у раковины.

Немного найдется мужчин, столь же красивых, как Бартоломью Нун. Дело было не только в его темном загаре и мускулистом теле; он был умным, чувствительным и заботливым, а эти качества Эри ставила превыше всего. Даже то темное и загадочное в его душе, что он скрывал внутри себя и что наверняка оттолкнуло бы большинство людей, привлекало и интриговало ее. Ей даже в голову не приходило ужаснуться тем фактом, что она хотела бы, чтобы он не был женат, но ей было неприятно сознавать, что у нее уже развивалась неприязнь к женщине, которую она еще никогда не встречала.

– Расскажите мне побольше о том, что значит жить на маяке, – попросила она, поставив противень с бисквитами в духовку.

Бартоломью положил ветчину на горячую сковороду. Маяк описать легче, чем своего племянника. Он с энтузиазмом принялся за дело:

– Собственно маяк располагается на самом кончике узкого мыса, выступающего в океан. Дома смотрителей стоят на тысячу футов дальше. У нас имеется амбар и большой огород.

– А цветы там есть?

– Только те, что цветут сами по себе. Хестер считает, что неразумно тратить время на то, что нельзя съесть.

– А есть там деревья? Он хмыкнул:

– Их просто море, они покрывают почти весь мыс ели, в основном. Но есть и бузина, ольха.

Лицо Эри просветлело:

– Как чудесно. А есть в лесу дикие животные? Или птицы?

– Олени, дикие кабаны, кролики, опоссумы, даже медведь или лось иногда попадаются. Дальше, по направлению к Иетартс-Бэй, встречаются дикие буйволы, низкорослые красные безрогие коровы, которые появились здесь после того, как много лет назад на мысе Лукаут потерпел кораблекрушение испанский корабль. И великое множество птиц, – добавил он.

– О, я не могу дождаться, чтобы все это увидеть.

Улыбка Бартоломью угасла. Он занялся переворачиванием ветчины и постарался не думать о том, как его страшит возвращение домой. Хестер будет наблюдать за ним, как изголодавшийся хищник. Едва ли он осмелится заговорить с Эрией. А мысль о том, что Эри будет жить с Причардом, спать с ним… У Бартоломью задрожали руки, и кусок ветчины упал на пол. Он подхватил его, прополоскал под колонкой и бросил обратно на сковородку. Горячий жир зашипел, в разные стороны полетели брызги.

Эри положила свою руку ему на плечо:

– Да вы дрожите! Я вас расстроила? Бартоломью изобразил на губах подобие улыбки:

– Нет, я просто отвлекся, прикидывая, сколько времени уйдет на ремонт дороги. Это нелегкое дело, и для того чтобы хотя бы начать, придется ждать, пока не прекратится дождь.

Она убрала руку и помешала бобы:

– Кто будет ее ремонтировать?

Какое-то мгновение Бартоломью не отвечал. В обычных условиях он бы отправился к переправе сам и посмотрел бы, что можно сделать, хотя он знал, что в городе уже должны знать о несчастье и планировать ремонт. Но сейчас покинуть домик было последним, что ему хотелось бы сделать. Во всяком случае, сейчас этот уголок мира принадлежит только ему и Эри.

Ее запах проник к нему в ноздри, и внутри него снова возникло напряжение. Ему отчаянно захотелось ощутить прикосновение ее кожи, попробовать на вкус эти прекрасные губы. Вероятно, было бы лучше, если бы дождь прекратился прямо сейчас, чтобы они могли выбраться отсюда как можно быстрее. В противном случае он не был уверен, что ему удастся долго сдерживать свои желания. Черные, чудовищные желания, с которыми ему приходилось бороться в течение многих лет, но которые еще никогда не достигали такой силы, как сейчас.

Следующие два дня прошли по распорядку, установленному в первый день. Бартоломью рано вставал, разводил огонь и занимался скотом. Эри в его отсутствие принимала ванну, а потом готовила завтрак. Послеобеденное время обычно проходило в беседах – иногда они спорили, обсуждая тот или иной вопрос философии Платона или Сократа или достоинства сонетов Спенсера в сравнении с сонетами Шекспира.

Сегодняшний вечер не был исключением.

– Вы читали Эмили Дикинсон? – Эри сидела на полу перед камином, ее головка находилась рядом с коленом Бартоломью, а он расположился в кресле-качалке Оливии Апхем, скрестив свои длинные ноги.

Он покачал головой:

– Я слышал о ней, но еще не сталкивался с ее произведениями.

– О, она вам понравится, Бартоломью. Она чудесно пишет, так живо и необычно. У меня есть томик ее стихов в корзинке, которая осталась в повозке. Когда я принесу корзинку, я прочитаю вам кое-какие мои любимые стихи.

– С нетерпением буду ждать этого момента.

Не отдавая себе отчета в том, что делает, он запустил пальцы в ее волосы. Сегодня после обеда дождь на некоторое время прекратился, и они воспользовались затишьем, чтобы выбраться на свежий воздух. Завязки ее капюшона зацепились за узел, в который были собраны ее волосы, так что они рассыпались по плечам, когда по возвращении с прогулки она снимала дождевик. Он подумал, что она не стала подбирать волосы, потому что подходила пора ложиться спать. Какой бы ни была причина, сейчас они стекали роскошной массой с ее плеч, и он не мог их не коснуться. Он поднес одну прядку к лицу – она пахла весенним дождем и ландышем. Она взглянула на него с застенчивой улыбкой.

– Ваши волосы как шелк, – сказал Бартоломью своим наполовину ворчливым, наполовину ласкающим тоном. – Густые, мягкие, настоящий шелк.

Ресницы, такие же густые, как волосы, прикрыли ее голубые глаза, но она не двигалась и не возражала.

– Они напоминают мне волосы моей матери, – продолжал он. – Обычно в последние годы ее жизни я расчесывал их, когда она сама уже не могла этого делать. Мне кажется, ей это нравилось.

Ресницы приподнялись, и его обожгло двумя лучами пронзительно-голубого света.

– Она долго болела? – спросила Эри.

– Много лет. Апоплексический удар. Сначала пострадала, в основном, ее память. Иногда наступал временный паралич. В конце она больше не узнавала меня, она вообще не узнавала никого.

– И вы заботились о ней?

– К тому времени только я и остался. Не считая папы, – он рассыпал волосы Эри у себя на коленях, они укрыли его колени, как шалью, а он снова и снова запускал в них пальцы.

– Когда я расчесывал ей волосы, она успокаивалась. Они были таким же длинными, как ваши, только темнее, с белой прядью, которая шла от виска до самых кончиков. Она всегда просила меня заплести ей косу на ночь. Мне нравилось это, – чтобы поднять настроение себе и ей, он наклонился вперед и одарил Эри дразнящей улыбкой: