Хотя мне особенно не хотелось подозревать скрипача, я все же решил выяснить, где находился Михаил Золотницкий в день тридцатого декабря, в то время, когда с его отцом случилась беда.

Через день я встретил на Тверском бульваре Любу. Она была в своей беличьей шубке и в похожей на большой пушистый одуванчик шапочке. Мы пошли по бульвару. Покрытые снегом деревья стояли, как яблони в цвету, за ними, как луны, светили фонари. Мы уселись на свободную скамью.

— Вы не представляете себе, — сказала Люба, — что было с Андреем Яковлевичем, когда он открыл свой портфель и вынул из него деку и таблички. Прижал их к груди и вас благодарил. Лев Натанович сказал, что завтра отправит его в санаторий. Большое вам, пребольшое спасибо! — И она поцеловала меня в щеку.

Мое сердце бешено застучало. Я сидел, сжав губы, и плохо понимал, что говорила Люба. Собравшись с мыслями, я тихо спросил, знает ли Савватеев о том, что портфель нашелся, и приезжал ли он к старику?

— Да… Ведь из-за этой пропажи у Георгия Георгиевича остановилась было работа над книгой о «Родине».

— Ну-с, таблички и дека сами по себе не продвинут дело с книгой, — заметил я. — Прежде чем появится на свет сама скрипка в натуре, книга не может выйти. Кстати, я слышал отрывок из этой савватеевской монографии о работе Андрея Яковлевича. По-моему, она будет понятна лишь узкому кругу людей: скрипичным мастерам и скрипачам.

— Скрипачам? Моему Михаилу эти таблички вроде вавилонской клинописи.

— Учился у отца, сам сделал скрипку и не разбирается?

— Вот и сделал такую, что даже поощрительной премии не дали!

— Зато теперь свое возьмет!

— Ну что вы! Я каждый день ему твержу, чтобы вместе с отцом работал. А он: «Я ему покажу, все закачаются!» Но выйдет, как в басне Крылова. Помните, лягушка хотела сравняться в дородстве с волом?

Люба озябла, она поднялась со скамьи и, взяв меня за руку, повела на боковую аллею. Дорожка заледенела. Люба разбежалась и прокатилась по ней, словно на коньках. Она стала рассказывать о том, как в юности знакомилась на катке с мальчиками, и вдруг начала пенять на характер скрипача, на его привередливость — словом, на все то, на что подчас жалуются жены.

Мы вошли в автобус, сели рядом, и она стала рассказывать о Вовке. Голос ее будто помолодел, посыпались забавные, уменьшительные словечки. Казалось, на бульваре была одна женщина, , а здесь, в автобусе, сидит совсем другая.

Когда мы сошли на остановке, я позволил себе заметить:

— Должно быть, между вами и Михаилом Андреевичем пробежала черная кошка?

— Обидел он меня! Вчера утром, за завтраком, устроил сцену ревности. Отелло!

— Отелло не так ревнив, как доверчив. Он — храбрый. Ревность же удел трусов, которые боятся потерять то, что им принадлежит!

— До чего же все рассудительны и разумны, пока их самих не заденет ревность, — усмехнувшись, сказала она. — Вы знаете, к кому Михаил меня приревновал?

— К какому-нибудь музыканту?

— К вам, мой милый!

— Вот тебе и на!

— Очень неприятно, что весь разговор слышал Вовка. Мальчишка впечатлительный, да и хитрюги они. В общем, всё понимают, но по-своему…

Когда мы подошли к дому, Люба попросила не провожать ее до подъезда.

— Я позвоню вам, — пообещала она и быстро убежала.

Январское солнце выкатилось из-за облаков, заулыбалось, заиграло, как младенец после купания. Ошалелые воробьи прыгали, носились кругом и, ероша свои перышки, купались в снегу на подоконниках. Я поглядел сквозь двойные рамы на наш сад и увидел, что покрывший тополя иней переливается, сверкая, точно высокогорный водопад.

Я вспомнил о вчерашней встрече с Любой и постарался отнестись к этой встрече, и прежде всего к себе самому, иронически. Но долго этой роли не выдержал и взялся за трубку телефона — позвонить Любе. Никто не отвечал.

Вечером мне принесли письмо. Я вскрыл его, вынул записочку и прочитал две строчки: «Не сердитесь на меня. Я боюсь встречаться с вами. Люба».

От этого послания на меня повеяло арктическим холодом. И вообще записка звучала очень странно. В конце концов, что особенного произошло, в чем дело? И откуда у неглупой женщины взялся этот жеманный тон начинающей флиртовать дореволюционной гимназистки?

Я решительно подошел к телефону и набрал номер квартиры Золотницких. Мне ответил незнакомый старушечий голос. Я назвал себя и попросил к телефону Любовь Николаевну.

Оказалось, что со мной говорит ее мать.

— Люба утречком улетела к Михаилу Андреевичу в Ленинград, — сообщила она.

— Давно он там находится?

— Да уж дня четыре. Очень торопилась она, на самолет опаздывала. Вчера, на ночь глядя, привезла меня сюда, чтобы я за Вовкой присматривала.

— А когда они вернутся?

— И сказать не могу. Концерты у них.

Нет, какова! Сказала, что «вчера» муж устроил ей из-за меня сцену ревности! Зачем она солгала?

Я сел на кушетку и стал размышлять: когда мы ехали в автомобиле из аптеки, Люба просила меня как следует поискать портфель в мастерской, уверяя, что пропажа найдется. Значит, это было сделано неспроста.

Эх ты, неугомонный романтик! Видел лишь то, что тебе грезилось, а не то, что происходило у тебя под носом. Ведь Люба хотела доказать, что красный портфель как лежал в мастерской, так и остался там, и никто ни в чем не виноват! Значит, Люба стремилась снять подозрение с похитителя? А почему? Может, она сама и взяла портфель? Чтобы помочь мужу… А может быть, самМихаил проделал это, а Люба «прикрывала» его? В общем, ясно: мне «отводили» глаза!

В сердцах я выругал Любу, открыл книжный шкаф, достал черновики посвященного Любе стихотворения, чиркнул на кухне спичкой и поднес листочки к пламени.

Я вернулся в кабинет, растянулся на кушетке и стал снова — в который уже раз! — перебирать свои версии относительно возможных воров № 1, № 2, № 3 и так далее. Загадочное исчезновение и возвращение красного портфеля приобретало все большую таинственность. Я чувствовал, что не успокоюсь, пока не решу этого уравнения со многими неизвестными, пока не будет доказано, что «икс» равняется вору № 1, или № 2, или № 3, или № 4…

Разумеется, Савватеев или Разумов могли в тот день также взять красный портфель. Архитектор, возможно, сумел бы на месте сфотографировать деку в разных ракурсах, таблички. Хотя это сомнительно: увидев деку и таблички для «Родины», в торжество которой верил, он унес бы красный портфель. Долго ли в свой следующий приход, дождавшись, когда старик пойдет в подсобную комнату, положить его в платяной шкаф? Но взял ли коллекционер портфель с собой, или сделал, что задумал, в мастерской, — все равно теперь становится многозначительной его фраза о том, что украденное вернут обратно.

Вот версия, что «икс» — это кинорежиссер, очень шаткая. Допустим, он унес красный портфель, для того чтобы, воспользовавшись нижней декой и табличками, заказать для своей невесты скрипку. Зачем же, пойдя на большой риск, он подбросил портфель в платяной шкаф? Чтобы дека и таблички все же попали в фильм «легальным путем»? Как же иначе могут оказаться в нем кадры исчезнувших деталей и расчетов?

Значит, кто бы ни взял красный портфель и положил его в платяной шкаф — Люба, Михаил, Савватеев, Разумов, — все равно у кого-то остались фото нижней деки и копии табличек. Если точно выяснить, у кого они находятся, можно, как говорят, потянув за ниточку, размотать весь клубок и выйти на преступника.

Так рассуждая, я незаметно задремал. Проснулся, точно кто-то толкнул меня в бок, открыл глаза и увидел за окном полоску апельсинного цвета. Рассвет. В голове будто выстукивали на пишущей машинке: «Фото, копия…»

Фото нижней деки «Родины» и копии табличек. Кому они еще могут понадобиться? Чтобы получить их, надо сфотографировать рисунок клена, перенести на кальку или снять на пленку тончайшие чертежи с рассчитанными до миллиметра и расставленными на точнейших местах маленькими цифрами. Это основа будущей скрипки! Все это может сделать только очень опытный чертежник или фотограф. А вдруг с негатива или чертежа сделаны еще и вторые копии? И, как я уже опасался, дотоле неизвестный мастер, получив их, создаст скрипку, похожую на ту, которая выйдет из рук Андрея Яковлевича?