— Я недавно заходил в редакцию к Вере Ивановне. И она спрашивала, что же делать с вашим письмом.

— Я совсем о нем забыл! — воскликнул Золотницкий. — Без Михайлы я как без рук. Передайте ей, пусть газета позлее нажмет на дирекцию театра. Теперь вы сами убедились, к чему приводят теснота и неудобства в мастерской.

Я посоветовал написать об этом записку Вере Ивановне. Андрей Яковлевич взял лист бумаги и начал авторучкой аккуратно выводить буквицы — синее кружево строк. Я подумал: «Все, что творит своими руками мастер, выглядит художественно, талантливо».

Эта записка до сих пор хранится в моем архиве, и, когда она попадает мне на глаза, я думаю, как часто все мы бываем скоропалительны и несправедливы в своих умозаключениях и подозрениях.

Между тем скрипичный мастер с воодушевлением рассказывал о своей будущей «Родине».

— Клинушки-то мне достались от моего учителя Кузьмы Порфирьевича Мефодьева, а ему — от деда. — Он зашагал по комнате, как до болезни, высоко вскидывая острые колени. — Клену будет больше двух веков! Если с умом взяться за отделку, то выйдет скрипка, — обойди весь мир, не найдешь!

В дверь постучали, старик открыл ее. В комнату вошли Савватеев с высоким плоским черным ящиком под мышкой и Михаил с красным портфелем в руках.

— Здравствуй, Андрей Яковлевич! — провозгласил архитектор. — Берег плоды всей твоей жизни как сокровище и никому, даже жене, не показывал!

— Спасибо тебе, Георгий Георгиевич! — ответил мастер и, поставив ящик на стол, открыл его маленьким ключиком.

В нем лежали все части белой «Родины» и куски старого дерева — клена и ели. Так вот кто был верным человеком, вот кому мастер доверил свою судьбу! А я…

Михаил молча протянул портфель отцу.

— Смотрел таблицы? — спросил старик коллекционера.

— Да! — ответил тот. — Небольшая разница в толщинках по сравнению со вторым вариантом. Те я сфотографировал для клише, а теперь пришлось снять эти. В общем, моя книга в полном порядке.

— Ладно! Отделаю «Родину» и преподнесу тебе мои таблицы. И распишусь, как наказывал, красной тушью.

Золотницкие отошли в сторону, сели на диван и о чем-то горячо заговорили. Я взял под руку архитектора, подвел его к окну и начал разговор о скрипке «Родина».

— Может быть, теперь я узнаю, почему вы были так уверены, что тот, кто похитил портфель, вернет его обратно?

— Ну что ж, отвечу. Если нижнюю деку и таблички отдали бы нашему крупному мастеру, то он отказался бы делать инструмент. Зачем ему чужая дека? Нет, настоящий мастер не пойдет на такое. Кроме того, поступок сей весьма опасен.

— А если среднему мастеру?

— Он вообще за такое дело не возьмется. Они больше занимаются починкой. Потом риск: запорешь, скандалу не оберешься! А потом станут интересоваться, доискиваться. ..

— А если бы эта дека и таблички попали за границу?

— Даже в голову не приходило! — воскликнул Савватеев. — Конечно, там дело другое: все это отдадут наилучшему мастеру. Он, не боясь, доделает белую деку по табличкам, одновременно изучит характер дерева. И подберет для остальных частей скрипки идеальные клен и ель. Ведь тот, кто закажет скрипку, денег жалеть не будет: даст за нее, готовую, такую цену!.. Хорошая скрипка — то же золото!

Михаил вынул из кармана газету, развернул ее и дал отцу. Тот водрузил на нос очки в золотой оправе и стал читать. Он покачивал головой, что-то бормотал.

— Здорово вы, уважаемый, про нас написали! — обратился он ко мне и смахнул пальцем слезу с уголка глаза. — Что же вы помалкивали?

Объяснив, что еще не видел сегодняшней газеты, я взглянул на полосу, где был мой очерк с портретом мастера и с серьезной укоризной в адрес дирекции театра.

— Ну уж, если такое дело не спрыснуть!.. — воскликнул старик.

— Вот вам Лев Натанович спрыснет! — перебил его Георгий Георгиевич.

— Ну ладно, доктору я обязан, — согласился старик. — Что ж, теперь до конца жизни ему в рот смотреть? — Он пожевал губами и выпалил: — Хотите не хотите, а закачу праздничный обед с шампанским!

— Да что вы, Андрей Яковлевич, развоевались? — пожурил я его. — Сами себе враг?

Но разве его проймешь!

— Человек один раз живет на свете! — разглагольствовал мастер. — По-нашему: ешь, пей, да свое дело разумей! На этом жили, на этом и помрем!

— Вот вы это и скажите Льву Натановичу! — съязвил архитектор. — Под мужичка-простачка играете, и присловья эти обветшали, поистерлись… — закончил он. — Ого, скоро час! Одевайтесь, Андрей Яковлевич!

— Иду, иду! — заторопился старик и напомнил сыну: — Завтра с утра начнем отделывать «Родину». Материалы сам будешь хранить. А грунт попробуем твой, с пчелиным воском! И на этикете тебя упомянем!

Глаза скрипача блеснули, он порывисто обнял отца.

Проводив Савватеева и Андрея Яковлевича до такси, я решил предупредить Галкина о разгульном настроении старика. По телефону-автомату я позвонил в клинику и попросил доктора повлиять на ершистого пациента.

В пятницу двадцать шестого января утром мне позвонил Кудеяров и попросил быть у него в двенадцать часов дня.

Солнце, ах, какое веселое солнце! На московских крышах пригреваются шапки снега, над ними поднимается жемчужная дымка, а с сосульки, висящей на карнизе, уже летит вниз первая трепещущая капля и, падая, звенит, как еле тронутая пальцем скрипичная струна.

На Петровском бульваре — шумливом детском островке — все еще стоит снежная баба в настоящих очках, с наполовину выкуренной сигарой во рту. Вокруг нее толпятся ребята с мамами и нянями, в их числе Вова с бабушкой. Машу им рукой, они мне отвечают тем же.

Александр Корнеевич Кудеяров сообщил, что три дня назад заранее предупрежденные таможенники произвели тщательный досмотр багажа у отправляющегося за границу мистера Вильяма Д. Спайса. Они обнаружили у него не только украденную старинную икону, но и другие запрещенные к вывозу вещи. После этого Белкина арестовали.

— Вот протокол его допроса, показания родных и соседей, — сказал Кудеяров, протягивая мне папку. — Прочти, а потом, потолкуем.

В деле было восемьдесят одна страница, но я кратко расскажу о главном.

Отец Роберта Белкина, счетовод на конном заводе, пристрастился к тотализатору — игре на бегах и скачках, дневал и ночевал на ипподроме. Мать — вечно занятая медсестра, измученная ночными дежурствами, домашней работой, непутевым мужем.

Учился Роберт средне. В пятом классе он сидел за партой с филателистом Димкой, сам стал собирать марки, увлекся этим. Однажды Дима показал ему в своем альбоме такие марки, что у Роберта захватило дыхание.

Он начал допытываться, где Дима достал эти филателистические редкости. Взяв «за секрет» перочинный ножик, приятель повел Роберта в гостиницу «Метрополь». В вестибюле подростки уже окружали иностранных туристов и меняли советские марки на зарубежные. Заокеанский гость бросил несколько мелких монет на пол. Ребята бросились их поднимать: многие собирали коллекции монет. И между юными нумизматами произошла потасовка. Воспользовавшись этим, Роберт подхватил две монеты, потом обменял их у ребят с соседнего двора на французскую марку с портретом Наполеона и в придачу еще получил жевательную резинку.

С этого дня Белкин начал осаждать иностранцев в гостиницах, ресторанах, даже на улицах. У одного туриста он приобрел толстый, в красных и синих узорах свитер и отдал за него материнскую медаль «800 лет Москвы». В школе об этом узнали. Комсомольцы решили поставить вопрос о Роберте на собрании, однако директор возразил: «Не стоит раздувать, да и родители поклялись, что отныне будут строго следить за сыном».

Роберт продолжал свои делишки уже с большей осторожностью. Он научился выбирать умеющих молчать и хорошо платить клиентов. Среди них оказались дочери старого кинооператора Горохова. Скоро под влиянием Горохова Роберт поступил в Институт кинематографии. Но уже на втором курсе был исключен за прогулы, спекуляцию кинопленкой. После этого нанимался осветителем, помощником оператора, ассистентом, но больше трех-четырех месяцев нигде не задерживался. «Легкая жизнь» засасывала. Жил он махинациями с контрабандой и окончательно превратился в заправского лодыря.