Они с трудом удержались от очередной ссоры в такси на пути в собор Святого Павла.

Эймос хотел везти семью на метро – для этого он целых десять минут тайно изучал карту Лондона в номере отеля, пока не убедился, что сможет доставить жену и дочь из «Карлтон Тауэрс» в Кафедральный собор. И когда все семейство спустилось в холл, Эймос осторожно намекнул, что было бы забавно поехать на подземке. На что Лайла лишь молча сделала знак швейцару, чтобы тот подозвал такси. Эймос запротестовал, но вдруг увидел лицо дочери и умолк. Они старались не ругаться при ребенке, оба просто ненавидели такие сцены, которые, к сожалению, повторялись последнее время все чаще.

Ни он, ни жена не были по натуре злыми, и нарастающая частота стычек смущала Эймоса. Он не был задирой, и у Лайлы, несмотря на склонность раздражаться – привычке, доставшейся в наследство от своей матери, в глубине души притаилась доброта. Как правило, Эймос старался не замечать недостатков жены, пытаясь потушить искру раздора при первом же возникновении. Но сейчас он был просто взбешен. Чего ей не хватает? Они прекрасно проводят время в Лондоне, Лайла в новом, по-видимому, только вчера купленном платье, и Эймос, если бы ему не испортили настроения, даже готов был отвесить комплимент по этому поводу. Прическа тоже была новой, правда, на его взгляд, вчера Лайле просто варварски искромсали волосы, но ей нравился этот стиль, может быть потому, что сам Видал Сассун был хозяином того заведения, где приносились жертвы моде.

Швейцар слегка, не напрягаясь, приподнял правую руку, и тут же первое в ряду застывших неподалеку от подъезда такси рванулось вперед. Эймос, нервничая, отметил безукоризненность обслуживания. Швейцары, привратники, приказчики «Брукс-Бразерс» – все они своим безупречным поведением приводили его в замешательство. Он нащупал горсть мелочи в кармане брюк, стараясь это делать по возможности незаметно – следовало оплатить «нелегкий» труд швейцара. Тот повернулся и заглянул прямо в лицо Эймосу.

– Да, сэр?

Подавляя тяжкий вздох, зная по опыту, что это «да, сэр» заменяет «куда ехать, сэр?», Эймос немедленно ответил:

– Собор Святого Павла.

Свободной рукой он шарил по многочисленным карманам пиджака, пытаясь отыскать листок, на котором нацарапал еще в номере адрес собора.

– Где-то здесь у меня адрес…

Ему было тридцать один, и он еще ни разу, за исключением этой, предпринятой несколько дней назад, поездки в Европу, не оказывался западнее Чикаго и восточнее Нью-Хэвена. Понимая, что выставил себя полным идиотом, намереваясь сообщить этим аборигенам адрес всемирно известного собора, лишь понадеялся, что Лайла не услышала. Он стоял немного в стороне, один как столб, не считая маленькой дочери, вцепившейся ручкой в его штанину, и чувствовал себя очень беззащитным.

Но Лайла не замедлила прошипеть:

– О боже мой, он собирается сообщить адрес!

Эймос постоял, склонив набок голову, надеясь, что она ограничится этим замечанием и проявит достаточную силу характера, чтобы замолчать и удовлетвориться своей мимолетной победой. Его жена была исключительно красива, прекрасно сложена, без излишних округлостей, и выглядела, если это возможно, даже моложе, чем в тот вечер, шесть лет назад, когда он сделал предложение. Тогда, в ответ на его невнятное «понимаешь, какое дело, я люблю тебя», она молча растроганно кинулась в его объятия. Эймос, стоя теперь под тентом у входа в отель «Карлтон Тауэрс», размышлял, что же случилось с той, его Лайлой, куда она исчезла.

– Вы должны извинить моего мужа, – объяснила Лайла швейцару, – он давно не был в вашей стране.

Эймос пробормотал:

– Я просто пытался помочь…

– Не беспокойтесь. – Швейцар улыбнулся им по очереди – сначала Лайле, потом Эймосу и, наконец, маленькой Джессике.

– Какая у вас прекрасная кукла, мисс. – Он наклонился и погладил по голове тряпичную куклу, которую малышка стиснула свободной ручкой.

Отцепив другую руку от брюк отца, Джессика сделала куклой реверанс, потом застенчиво присела сама. И снова вцепилась в отцовскую штанину.

Швейцар, повторив ритуал улыбок, поднялся.

– Симпатичная маленькая леди у вас, – сказал он Эймосу.

Эймос кивнул, раздосадованный в душе. Она была действительно в своем роде привлекательным ребенком, посторонние обращали на нее внимание. Но ему до смерти хотелось, хотя бы один раз в жизни услышать, как эти люди, которые, разумеется, хотели сделать им приятное, хоть кто-нибудь из них назвал ее хорошенькой. Но как можно назвать хорошенькой девочку, которая как две капли воды похожа на Эдварда Джи Робинсона!

– Сколько ей? – спрашивал швейцар, открывая дверцу подъехавшего такси.

Снизу ответила сама Джессика:

– Четыре. Три мне уже было, – и юркнула в машину.

Эймос, пропустив вперед жену, последовал за ними, предварительно, не глядя, сунув мелочь в руку швейцара, который, в свою очередь, тоже не глядя, бросил монеты в карман, поблагодарил и, закрывая за ними дверцу, назвал шоферу адрес.

Когда машина отъехала, они разместились посвободнее на своих местах – Эймос и Лайла у окон, Джессика напротив родителей на откидном сиденье, сжимая в руках свою куклу. Немного погодя Эймос, осознав, что в машине удушающе жарко, открыл окно, опустив стекло до конца. Пекло началось уже с утра, стояла непривычная жара для Лондона. Какая именно, Эймос не знал, потому что, обратившись с этим вопросом к неизбежному немцу-администратору за стойкой в холле отеля, получил ответ в градусах по Цельсию. Сделав приблизительный перевод, получил цифру, близкую к девятистам.

– Закрой немедленно.

Он посмотрел на жену:

– Я как раз хотел попросить тебя открыть с твоей стороны тоже.

– Эймос, мои волосы, – прозвучало в ответ.

– Твои волосы в полном порядке.

– Это потому, что я вчера заплатила Видалу Сассуну целое состояние. И если хочешь, чтобы я и дальше выглядела прилично, закрой окно.

У Эймоса мгновенно мелькнула мысль о том, насколько жена похожа на свою мать. Он ненавидел свою тещу больше всего на свете, она шла следующей после Гитлера.

– Страшная жара, – отозвался он.

– Да я знаю, что жарко, коротышка. Поэтому я и не хотела ехать в метро.

– Если я закрою окно, мы окажемся в запертой коробке и будет полное сходство с метро. А ты сама не хотела метро.

– Господи, какой ты ребенок. – Лайла с раздраженным видом опустила стекло со своей стороны, и в такси сразу ворвался жаркий вихрь.

– Так гораздо лучше, – сказал Эймос. Он уже решил, что победа осталась за ним, и удивился, когда услышал:

– Сколько ты дал швейцару?

– Что?

– Сколько, какие чаевые?

Эймос пожал плечами:

– Не знаю. Может быть, шиллинг.

– Ах, ты не знаешь! Ты дал швейцару, наверно, доллар, но, как и положено деревенщине, даже не понял.

– Не давал я ему никакого проклятого доллара!

– Тогда сколько?

– Ты же в это время садилась в машину, спиной ко мне, так какого дьявола ты уверена, что я ему вообще что-то дал?

– Когда такая сумма утекает от нас напрасно, для меня достаточно просто находиться поблизости, чтобы почувствовать, что происходит.

– «Серебряная пуля! – вдруг завопила Джессика. – Где человек в маске? Он уже исчез». – Она подставила сложенные ладошки ко рту. – Эй-эй Силвер, аууууууу!

Лайла расхохоталась от неожиданного представления, Эймос тоже улыбнулся. Раньше, еще несколько месяцев назад, он бы тоже рассмеялся – в конце концов именно он научил дочь всему, вдалбливая в нее эти сценки, как только она стала способна имитировать звуки. В том числе и то, что она сейчас изобразила, тоже. Отрывки из Одинокого Рейнджера. Так же, как и начало из «Тени». И песню Джека Армстронга.

Это и многое, многое другое. Он настойчиво учил ее, и ему безумно нравились ее успехи, особенно когда она неожиданно удивляла их своими способностями. Нравились до того момента, пока он вдруг не осознал, что она пользуется этим приемом лишь в тех случаях, когда они с Лайлой ругаются, и чем хуже, яростнее ссора, тем длительнее представление – своеобразная детская хитрость, и теперь, когда Эймос понял это, ему каждый раз делалось больно.