— Я, дорогой Степан Федорович, к тебе как к отцу пришел. Помоги. Ты нас, Тохадзе, знаешь. Мы тебе как сыновья были. Нугзар по любому твоему слову все делал…

Желтухин поднял руку. Тохадзе замолчал.

— Ты мне ни о чем не говори. Брат твой не бесплатно все это делал. Понял? А потом, разве я его людей грабить посылал? А?… Молчишь… Ты просил, я его в дело взял. Кусок хлеба с маслом, да куш дал. А он, как нас отблагодарил? В налетчики пошел. Теперь свободу себе покупая, всех нас заложит.

— Что ты! Что ты! — Гурам Тохадзе замахал руками.

— Конечно, я его выручу, только стоить это будет дорого. Понял?

— Как не понять, дорогой, понял, конечно.

— Дело ты мне предлагаешь трудное, значит, и стоит оно дорого.

— Сколько?

Желтухин положил на стол растопыренную пятерню

— Это можно.

— Это пока. И запомни, освободить его я не сумею. Пока… Сейчас думать надо о том, чтобы ему статью помягче дали. А там уж посмотрим. Понял, Гурам?

Кравцов сидел за столом и читал документы по делу Тохадзе.

Корнеев стоял у окна, разглядывая знакомые до последней трещины крыши домов.

— Ну что ж, хорошо. Есть о чем доложить наверх. Есть. Заканчивайте быстрее.

— Станислав Павлович, мне хотелось бы поработать с Тохадзе побольше, у меня есть предполоожения, что он замешан в двух убийствах.

— Они за ним числятся?

— Нет. Одно в Московской области, а одно в Туле.

— Игорь Дмитриевич. Ну зачем тебе эти «висяки», пусть у областников голова болит, да туляки почешутся. Какое нам до этого дело. Заканчивай с Тохадзе.

— Но мне нужно еще дней десять.

— Пять. Понял? Пять. Корнеев кивнул и пошел к двери.

— Слушай, Корнеев, — Кравцов встал из-за стола, подошел к Игорю, — тут дело одно деликатное есть. Надо руководству помочь.

— Что за дело?

— Вот, — Кравцов щелкнул замком сейфа, достал папку, — дело по угону автомашины у товарища Черемисина. Слыхал о таком?

— Только по телевизору.

— Вот-вот, так сказать, большой человек. А у него машину угнали.

— Так угонами другой отдел занимается.

— До чего же ты, Корнеев, непонятливый человек. Это же Черемисин. Понял? Черемисин.

— Да хоть сам…

— Ты что, ты что, — прервал его Кравцов, — так сказать, такое имя, в суде. Ты лучше своего Тохадзе попроси, пусть на себя этот угон возьмет.

— Что?!

— Пусть на себя возьмет угон машины Черемисина.

— Да вы в своем уме предлагать мне такое?

— Так, — сказал Кравцов, — понятно. Потащишь в партбюро, откажусь, докажу что ты хочешь меня оклеветать. Понял?

— Ну и сволочь ты Кравцов. Ох, какая же сволочь.

— А это я запомню.

Корнеев вышел, в сердцах саданув дверью.

В кабинете Михаила Кирилловича телефонов было много. Они стояли на столе и на специальной тумбе. Только этот, старого образца беленький телефон, одиноко притулился на полочке. Сейчас он звенел тонко и переливчато.

Мусатов снял трубку.

— Да… Здорово… Знаешь, я, когда звонок этого аппарата слышу, сразу на сердце легче, друзья звонят… Да… А что за спешка такая… У всех дела… Ну ладно, ладно, приеду. А где там… Давай… Жди.

Мусатов положил трубку, забарабанил пальцами по столу. Нажал кнопку звонка.

В кабинете появился помощник.

— Коля, я тут уеду на пару часиков. Понял.

— Понял, Михаил Кириллович.

Помощник распахнул стенной шкаф, достал плащ, подал его своему шефу так, как швейцары подают пальто в ресторанах.

Довольный Мусатов благосклонно кивнул и вышел из кабинета.

Корнеев и дежурный по изолятору пожилой старший лейтенант шли по тюремному коридору.

— Он голодовку грозится объявить. Поэтому я тебя, Игорь, и вызвал. Или тебя теперь товарищ майор называть?

— Да что ты, дядя Сережа! Ты же меня еще младшим лейтенантом помнишь, — засмеялся Игорь.

— Я-то помню. Только некоторые об этом забывают.

— Не ворчи, дядя Сережа. Где он?

— В шестой.

Подошел старшина-надзиратель, открыл камеру. Тохадзе в разорванной рубашке сидел на нарах. Был он всклокочен, небрит. На столике стояли миски с едой.

— Встать, — скомандовал дежурный. Тохадзе молча поднял голову.

— Почему вы отказываетесь от пищи? — спросил Корнеев.

— Пища! — хрипло закричал Тохадзе и вскочил. — Ты, мусор!.. Где ты пищу видишь? У нас свиней кормят лучше. Понял!

— Может, мне в «Арагви» съездить? — прищурился Корнеев.

— В Батуми позвони, брату, пусть еду привезут!

— По мне, Тохадзе, ты и тюремной пайки не стоишь. Тебе на свете вообще жить нельзя.

— Это не тебе, мент, решать! Суду!

— Запомни, не будешь есть, начнем кормить насильно. У нас нервы крепкие. Пошли.

Дверь камеры захлопнулась.

Тохадзе вскочил, закричал что-то гортанное по-грузински. Схватил со стола миску и бросил в дверь. Корнеев и дежурный остановились.

— Миску бросил, — сказал дежурный.

До чего же тихо и красиво осенью в Сокольниках. Днем в парке пусто. Только несколько молоденьких мам с колясками, да одинокий художник устроился у пруда. Неяркое солнце добавляет золото в краски осени. Заканчивается сентябрь безветрием и яркостью.

Желтухин прошел мимо художника, заглянул через плечо.

Художник недовольный обернулся.

— Ивините, так вот, любопытствую.

Желтухин обогнул озеро, сел на лавочку. Посмотрел, прищурившись, как блестят солнечные блики на воде, достал пачку «Казбека». Долго обнюхивал папиросу, потом закурил.

Он сидел, бездумно покуривая, а глаза внимательно следили за аллеей. Ждали.

Мусатов появился стремительно. Шагал энергично, раскидывая туфлями листву.

Он подошел к скамейке, сел.

— Ну? — спросил отрывисто и зло.

— Миша, — Желтухин вздохнул, — ты посмотри, красота-то какая. Меня осень успокаивает, душой я отдыхаю в такие дни…

— Ты меня за этим позвал? — зло спросил Мусатов.

— А хотя бы и за этим, Миша. Ты забудь, забудь о посте своем. Стань нормальным-то, добрее стань. Проще. Может, последний раз мы с тобой такую-то осень видим. Мы же, Миша, с тобой как братья. Это у тебя родственников полный дам, а у меня ты один. Дружба наша с тех горьких блокадных дней началась.

— Ишь, как у пионеров на сборе заговорил. «Горькие блокадные дни». Не очень они для тебя горькими были.

— Ты, Миша, путаешь что-то. Это для тебя они слаще молока сгущенного. Тебе и медальку за Питерские дни, и два ордена. А мне?

Голос Желтухина стал жестким, злым.

— Мне что, Миша? Срок. А потом паспорт чужой. А дело одно делали. Людей голодных обирали.

У Мусатова лицо дернулось. Он хотел что-то сказать, но не смог. Так и глотнул воздух открытым ртом.

— Да, Миша, мародеры мы. Капитал свой на голодных сделали. Только ты все сберег, а я потерял. Но на следствии, ох как меня крутили, о тебе молчал. Поэтому ты государственный человек, а я никто.

— Никто! — Мусатов усмехнулся. — Деньгами, наверное, стены оклеены.

— А зачем они мне, деньги-то? На кашку да творожок мне пенсии хватает. Может, эти-то деньги компенсация мне за жизнь загубленную.

— Только не плачь, Степа, каждый сам себе жизнь выбирает.

— Вот это ты точно сказал, Миша, точно, поэтому и дело у меня к тебе.

— Может, хватит дел?

— Нет, Миша, не хватит. Я тебе о Ленинграде и сроке не зря напомнил. Ты ведь все понял, умница моя? Понял, конечно?

Желтухин посмотрел на Мусатова и улыбнулся.

— Вижу, что понял. Противен ты мне, Миша. Я-то вор, а ты еще хуже.

— Но… Ты!.. Полегче.

— Не нравится? А валюту скупать да доченьке с сыном передавать нравится?

— И это знаешь?

— Все о тебе, Миша, знаю. Все. И хватит, о деле теперь. Позвони Громову. Его орлы Нугзара Борисовича Тохадзе арестовали.

— За что?

— Скажем так, за дело. За грабежи.

— Ты с ума сошел! Чем же я тебе помочь могу?

— Можешь. Громов тебе в рот смотрит. Попроси, мол, сын друга, туда-сюда. Он ему грабеж на квартирную кражу переквалифицирует. Вот и все. Мы его потом в лагерь, в Грузию, а там его выкупят. Пусть только Громов его дело у Корнеева заберет и все, а там уж…