Я заставил себя успокоиться, но спать уже не хотелось. От нечего делать пособирал вокруг сухих веток, одну бросил в мерцающий огонь. Он плеснул радостно огненными ладонями, принялся за свежую пищу. Яркие блики запрыгали по лицам спящих, искажая спокойные черты. Перекосили и окрасили синевой сморщенное лицо Хитреца, забагрянили закатными лучами добродушную рожу Медведя, покрыли мелким бисером пота хитрую физиономию Лиса. Странно тени расплясались – глянешь на спящих и не сразу признаешь в них родичей, с малолетства знаемых! Неладное было здесь что-то… И блики вовсе ни при чем…

– Вставайте! – негромко кликнул я. Братьев-охотников легкая заячья поступь могла пробудить, а от голоса моего не проснулись, продолжали лежать с закрытыми глазами и нелепыми масками вместо лиц.

– Лис, Бегун! Опасность!

Ни шороха в ответ, ни звука… Словно умерли… Только Болотняк отозвался на мой крик отдаленным эхом, будто насмехаясь над одиночеством и слабостью людской. Да что же с ними?!

Сильным рывком я приподнял с земли тощее тело Хитреца, затряс его, сдавил в объятиях. Голова с седенькой бороденкой замоталась безвольно из стороны в сторону.

– Хитре-е-ец!!!

Зашумел чужой лес, загудел мороком туман… Захрипели люди в насланном сне. Один я остался… Совсем один…

Отчаяние пробралось в самое нутро, свернулось там удушающим жгутом, отбирая дыхание, а с ним вместе и жизнь…

– Помогите! Кто-нибудь, помогите!

Некому здесь помочь, нет средства против снов убивающих…

– Отойди.

Человек? Откуда? Нет рядом никого! Наваждение…

– Отойди.

– Да кто же здесь?!

– Я.

Не сразу обернуться догадался, еле отшатнулся от плюющейся огненными брызгами головни.

Чужак? Чем он-то помочь может? Зачем палкой горящей передо мной машет? Может, умом тронулся?

– Отойди, – повторил он.

Что с голосом его? И хотел не послушать его, да слушал…

Я сделал шаг в сторону, затем другой… Чужак приподнял головню, будто кидать ее собрался, и ткнул полыхающим концом в раскрытую ладонь Хитреца. Шарахнулся я – его перехватить, да не успел. Потек по лесу запах мяса паленого, разнесся вой нечеловеческий… Хитрец заметался по траве, оберегая, притиснул к груди обожженную руку. В глазах – исполох, а щеки уже налились румянцем, утратили синеву мертвенную…

Серой безликой тенью Чужак скользнул к Бегуну. Взметнулись, рассыпаясь, огненные искры. Бегун взвизгнул поросенком и стих, испуганно помаргивая детскими голубыми глазами.

– Боль да огонь – нет от этих снов спасения иного. – Чужак отбросил в сторону головню, стряхнул с ладоней темную пыль.

Он?! Он спас?! Быть такого не может! Однако коли своим глазам не верить – кому верить тогда?

Чужак вытянул из костра распалившуюся палку, кинул мне чуть не на колени, спросил насмешливо:

– Что же стоишь? Иль не ты сын Старейшины?

В другое время возмутился бы я наглости ведьминого сына, а нынче и в голову не пришло… Не его казнить и винить следовало – меня, нерадивого да неповоротливого.

Ухватил ветку, им брошенную, в исполохе стал ею братьев по бокам охаживать. Казалось, не тела бью – сон смертный, их сморивший…

Очнулся лишь от протестующих воплей Медведя.

Что, дурак, делаю? Кого бью нещадно огнем? Совсем спятил…

Лис не орал, лишь поскуливал едва слышно, косился на меня сузившимися от боли глазами.

– Живые, – всхлипнул я, роняя в костер ненужную уже ветку. – Живые…

Что еще молвить мог, чем радость выразить? Разве слезами, что сами по щекам текли, не держались в истомившейся, истерзанной страхом душе…

Задыхаясь, вновь маленький и одинокий, бежал я по гладкому, покатому, словно лысина, полю – искал спасения от жестоких мальчишек, что гнались по пятам и кричали безжалостно:

– Никчемный, никчемный, никчемный!

Не был я никчемным, не был, да разве им объяснишь? Разве упросишь хохочущих сорванцов уняться и перестать рвать мне душу своим смехом издевательским?

– Не надо… Не надо… – умолял, падая, зажимал уши руками, но насмешливые голоса просачивались сквозь тонкие ладони, жалили сердце, заставляли опять вскакивать и бежать, бежать без конца…

Ну почему, почему они так ненавидели меня? Что сделал я плохого? Чем заслужил пинки и затрещины? Уж лучше бы умереть мне, а то и вовсе не родиться!

Я заплакал. Слезы побежали по щекам горячими, крупными каплями, от судорожных всхлипов все тело худосочное задергалось…

– Трус! Плакса! Вот тебе!

Кто первым бросил тот камень? Красивая кареглазая девчонка, которую часто мечтал возле себя увидеть, иль нахально усмехающийся Хорек – я не заметил, зато взвыл от боли, разорвавшей бок, скрючился, прикрывая голову руками…

– Вот тебе, вот! Вот!

Летели камни, впивались в тело острыми боками, уже не хватало рук сберегать лицо, да и сил уже не было – одно отчаяние…

– Не надо… – взмолился в последний раз, протягивая к расплывающимся перед глазами лицам дрожащие окровавленные пальцы, и застонал от пронзившей их жгучей боли… Застонал – да и проснулся!

Не понял даже сперва – где я, зачем, а когда уразумел, нахлынуло облегчение. Даже на обожженную руку не взглянул – петь хотелось от радости, что нечего мне теперь бояться, что остались далеко позади детские годы, бед да обид полные. Теперь меня почитали и ценили – сам Старейшина мне сына своего доверил…

Оглянулся я – сыскать Славена – да испугался так, как в детстве не доводилось. Ужасом и стыдом опалило душу… Не уберег я своего Славена, не уследил – не вынес мальчик тягот пути да ночи темной в чужом краю… Не выдержал, потерял рассудок! Бегал по поляне, будто пляску затеял странную, вертел над головой палкой горящей, искры огненные расплескивая, и бил ею куда не попадя… Особенно Медведю да Лису доставалось…

Я к нему кинулся было, но глянул на руку свою обожженную и будто споткнулся на полпути… Как же забыть я мог легенду старинную, из рода в род передававшуюся?! Старики частенько говаривали – смертный сон да сонная смерть, а ведь пошла эта присказка от Болотняка…

Заплясали в душе прежние страхи… Вещим сон оказался – никчемный я! Шел Славена от напастей и бед оберегать, а при первой же опаске маху дал!

– Ты что, спятил?!

Медведь не на меня зарычал – на Славена, а у меня сердце зашлось – шарахнулся от него в сторону, затаился белкой испуганной…

Охотник протопал мимо – каменной глыбой попер на Славена. За плечом у него верной тенью, что даже в ночь не отлепляется, крался Лис, поигрывал кистенем…

Исполох меня обуял. Понял – сейчас бить будут – не простят ожогов, во сне полученных. Не спасет Славена именитость рода его…

Катилась от братьев волна ярости неудержимой, сметала все на своем пути. Неумолимо к Славену двигалась. Казалось мне – чувствовал, как тяжелый кулак Медведя крушит его ребра, как оставляет кровавую вмятину кистень Лиса, как кровь заливает глаза серые, и неожиданно для себя самого завопил пронзительно:

– Не трогайте его! Я виноват!

Братья на меня воззрились будто два барана на ворота новые. Заполз змеей шкодливой в нутро страх, заерзал там, поудобней устраиваясь. Силясь унять его, я скорчился и забормотал, покуда смелость не вся иссякла:

– Болотняк – место не простое. В давние времена… Что я объясняю? Кому нужны оправдания да басни мои?

Махнул рукой, на судьбину свою неулыбчивую положась, выдохнул:

– Что говорить… Виноват я – не упредил…

– О чем не упредил? – заинтересовался, забыв об ожогах, Медведь.

Он отходил легко, да и сердился редко… Только мне на него глядеть стыдно было – спрятал глаза, в землю уставившись, чуть не шепотом вымолвил:

– Знахари и ведуны о Болотняке многое говорят… Я те рассказы ведал, а вас не упредил…

Мягкосердечный Бегун легко отозвался:

– Да ладно тебе виниться-то! Сказывай лучше, чего о Болотняке люди болтают…

Его хлебом не корми, дай сказ дивный иль историю какую послушать. Да и я, коли уж начал говорить, остановиться не осмеливался – все казалось, замолчу, как услышу холодный и строгий голос Славена. И скажет он одно только: «Ступай обратно, Хитрец. Не по пути нам!»