Только он снял квартиру, выплатил деньги за мебель, за кольца, выправил разрешение на брак, как опять его вызывают, велят ехать сей же час. С невестой беда. Лихоманка началась у нее. У нас в глуши сами знаете, как болеют. Докторов, ветеринаров не зовут, если они и имеются. Режь их, стреляй - им все нипочем. А насморк схватят и - то ли поправятся, то ли через день-другой помрут от холеры. Когда Стриблинг приехал, она уже бредила. И пришлось ей волосы остричь. Стриблинг и остриг ее - кто ж еще? можно сказать, свой мастер в семье. Рассказывали, она худенькая такая была, хилая девчушка, из тех, что не заживаются, а волосы у нее были густые, не белесые и не чернявые.

Она так и не узнала его, так и не узнала, кто остриг ей волосы. И померла, ничего про то не узнав; видать, не знала даже, что помирает. И все повторяла: "О маме позаботьтесь. Закладная. Папа рассердится, если платеж пропустить. Вызовите Генри. (Это он и был - Генри Стриблинг, Пинкертон. Через год я его встретил в Джефферсоне. "Так вы и есть Генри Стриблинг", говорю.) Закладная. О маме позаботьтесь. Вызовите Генри. Закладная. Вызовите Генри". И померла. От нее осталась всего одна карточка - больше у них не было. Пинкертон послал ее вместе с прядью тех остриженных волос по адресу, что вычитал в фермерском журнале, хотел заказать из волос рамку для карточки. Только и карточка и волосы затерялись, на почте затерялись. Так или иначе - а назад он их не получил.

Похоронил он невесту, и через год (пришлось ему вернуться в Бирмингем, квартиру, что снял, сдать, от мебели отказаться и сызнова деньги начать копить) поставил на ее могиле надгробие. Потом уехал, и пошел слух, что он ушел из бирмингемской парикмахерской. Бросил работу и как в воду канул, а бирмингемские говорили, что еще немного - и он хозяином мог бы стать. Только бросил он работу, а весной, в апреле, перед годовщиной смерти невесты, объявился в родных местах. Приехал навестить миссис Старнс, погостил две недели и отбыл восвояси.

А потом узнали, что он в окружной банк наведал-. ся - заплатить проценты по закладной. И так каждый год, до самой смерти миссис Старнс. Вышло, что она и померла при нем. Он ведь каждый год там жил две недели прибирался и все чинил по хозяйству, чтобы ей без него не знать забот, а она то за честь почитала для него: она ведь его за ровню себе не держала, он против нее совсем из простых был. Потом померла и она. "Помни, что наказывала Софи, - говорила. - Закладная. Мистер Старнс, когда мы свидимся, первым делом спросит про закладную".

Он похоронил и ее. И купил еще одно надгробие, чтобы ее уважить. Потом начал выплачивать основной капитал. У Старнсов какие-то родичи имелись в Алабаме. И народ в Дивижене ждал, что те родичи объявятся и заберут себе усадьбу. Только родичи не торопились, видать, выжидали, пока Пинкертон выплатит залог вчистую. Он каждый год платил взнос в банк, возвращался в родные места и в усадьбе порядок наводил. Говорили, он прибирает не хуже женщины, все в доме моет и скребет. Две недели каждый апрель больше ничем и не занимается. Потом он уезжал, куда - никому не ведомо. И каждый апрель возвращался - вносить в банк деньги и прибирать в пустом доме, который и не был его никогда. Он уже пять лет так жил, когда я увидел его в Джефферсоне, у Макси, через год после того, как встретил в Портерфилде, в том же диагоналевом костюме и черной бабочке. Макси говорил, он в них же и с поезда слез, что шел на юг, и тот же картонный чемодан нес. Макси говорит, они два дня смотрели, как он слоняется по площади: похоже, он никого тут не знает, и дел у него тут нет, и торопиться некуда; вот он и слоняется - осматривается, что тут да как.

Это те парни, лоботрясы те, что дни напролет развлекаются расшибалочкой в клубном дворе, ждут не дождутся конца дня, когда девчонки - бедрами на ходу вихляют, духами от них так и разит, с хихань-ками да хаханьками повалят к киоску с газированной водой и на почту, - дали ему такую кличку. Они говорили, он сыщик, потому, видать, что на сыщика он меньше всего походил. Только они прозвали его Пинкертоном, и он так Пинкертоном и пробыл все те двенадцать лет, что простоял за креслом у Макси в Джефферсоне. Пинкертон рассказал Макси, что он родом из Алабамы.

- Из каких мест? - говорит Макси. - Алабама штат большой. Из Бирмингема? - говорит Макси, потому что по Пинкертону видать, что он не из Бирмингема, откуда угодно в Алабаме, только не из Бирмингема.

- Да, - говорит Пинкертон. - Из Бирмингема.

И так больше ничего из него не удалось вытянуть, пока я ненароком не увидел его у Макси в парикмахерской и не припомнил, что уже встречал его в Портерфилде.

- В Портерфилде? - говорит Макси. - У свояка моего парикмахерская там. Значит, ты работал в прошлом году в Портерфилде?

- Да, - говорит Пинкертон. - Работал.

Макси мне и рассказал про блажь его с отпуском. Как Пинкертон ни за что не хотел брать отпуск летом, говорил: пусть ему дадут взамен две недели весной. Почему - не объяснил. Макси говорит: апрель время горячее, не до отпусков, тогда Пинкертон и предложи - поработаю у вас до апреля, а потом уйду. "Значит, хочешь от нас уйти?" Макси говорит, разговор тот вышел летом, уже после того, как миссис Берчетт в первый раз привела Сьюзен Рид в парикмахерскую.

- Нет, - говорит Пинкертон, - мне у вас нравится. Просто нужно весной уехать на две недели.

- По делам? - говорит Макси.

- По делам, - говорит Пинкертон.

Макси в отпуск ездил к своему свояку в Портер-филд; небось брил там свояковых клиентов, скажем, как моряк в отпуск на гребной лодке по пруду катается. Свояк ему и рассказал, что Пинкертон работал у него, до апреля не брал отпуска, а в апреле уехал и не вернулся.

- И от тебя он уйдет таким же манером, - говорит свояк. - Он в парикмахерских - и в Боливаре, что в Теннесси, и во Флоренции, что в Алабаме, работал по году и так же уходил из них. И к тебе не вернется. Вот увидишь.

Макси говорит, вернулся он домой, приступился к Пинкертону и выведал у него, что тот проработал по году не то в шести, не то в восьми городах Алабамы, Теннесси и Миссисипи.

- Что же ты уходил отовсюду? - Макси говорит. - Парикмахер ты хороший, а уж детский парикмахер просто лучше не бывает. Чего же ты уходил?