— Понял я вас, вполне я вас понял… Товарищей, правильно… — он одобрительно покачал головой, — это оч-чень правильно. Мы их с тюрьмы ослобоним…

Он назвал себя и, получив бланк, некоторое время рассматривал его.

— Извиняюсь… Здесь? — смущенно сказал он, тыча в середину бланка.

— Совершенно верно.

Проставив цифру и затолкнув листок в ящик, он снял свою каску, молча поклонился Хлопушкиной до земли и, нахлобучив каску, вышел, твердо стуча сапогами.

"Не очень-то она соблюдает инструкцию", — подумала Лена.

Иногда Лена замечала, что среди голосующих попадаются и лично знающие Хлопушкину. Они весело или почтительно здоровались с ней, а опуская записку, улыбались или подмигивали Хлопушкиной: "Смотри, дескать, как идет дело!" Молодой рабочий в гимнастерке, со шрамом через всю щеку, попытался заговорить с ней, но она сделала строгое лицо и предупреждающе подняла руку.

— Очень нужно, Соня, — сказал он, покосившись на Лену.

Хлопушкина, тоже покосившись на Лену, отошла с ним в сторонку, и они пошептались.

— …Проходы все удалось заложить, хотя милиция и разгоняет… — доносилось до Лены. — …Хуже всего у вас, на Голубинке…

— Да ведь там сплошной обыватель, — отвечала Хлопушкина. — Как на железной дороге?

— Замечательно… Там Чуркин твой все дело организовал…

Хлопушкина покраснела.

— А ты не красней, он парень хороший…

— Так до завтра…

— До завтра…

"Какие проходы?.." Лена чувствовала, что вокруг нее совершается много такого, чего она не знает и не понимает. Зачем, например, все рабочие с утра собрались вокруг избирательного участка, когда они могли бы спокойно дожидаться своей очереди дома? Она вдруг вспомнила услышанный ею на площади разговор рабочих о лавочнике.

Уже давно прошел час обеда, избирательные списки были уже наполовину испещрены крестами и замусолены пальцами Лены, а с площади все еще доносился гул толпы, избиратели все проходили и проходили перед урной.

— Соня, ты замечаешь, что в числе избирателей не было еще ни одного лавочника или конторщика, все рабочие и рабочие? — спросила Лена.

Хлопушкина быстро повернула к ней лицо и несколько мгновений пытливо смотрела на нее.

— Нет, я не замечала, — сказала она, моргнув своими белыми ресничками, и отвернулась. — Да и не наше это дело, — добавила она сухо.

"Уж ты-то, наверно, знаешь об этом больше других…" Лена с оскорбленным чувством отметила, что Хлопушкина не доверяет ей.

"Что она пережила и что познала, что так изменило ее и придало ей эту твердость? — думала Лена. — Да, была беззащитна и унижена, и вот — нашла себя, хотя все в мире противостояло ей, а я…" Лена вспомнила все, что предстояло ей, и от ощущения собственного несчастья его овладело чувство зависти к Хлопушкиной.

Около пяти часов участок посетили два члена избирательной комиссии. Они приехали на автомобиле и долго гудели рожком, пока пробирались сквозь толпу.

— Черт знает, что тут делается у вас! Митинговщина какая-то! — кричал один из них, в то время как другой проверял пломбы, печати и списки. — Вы даете повод для кассации! Вы знаете это?

— Вам должно быть известно, что милицейские обязанности не входят в круг наших обязанностей, — отвечала Хлопушкина, дрожащей рукой приглаживая свои светлые волосы. — И вообще я не считаю возможным разговаривать с вами в таком тоне…

— В каком тоне? Боже мой, при чем тут тон, какой может быть тон!..

На лбу члена избирательной комиссии собрались мучительные складки; он снял котелок и носовым платком стал обтирать потную лысину.

— Вас кто рекомендовал?

Хлопушкина смешалась.

— Меня рекомендовал Гиммер, — неожиданно сказала она.

— Вот как!

Член избирательной комиссии перестал обтирать лысину.

— А это кто с вами? — осторожно спросил он, платком указывая на Лену.

— Это Елена Гиммер, — отчетливо сказала Хлопушкина, опуская свои белые реснички.

— Вот как! Дочка Семена Яковлевича?..

Член избирательной комиссии переглянулся с другим членом избирательной комиссии, и на лицах обоих членов избирательной комиссии изобразилась улыбка, полная уважительного умиления.

— Очень рад познакомиться с дочерью уважаемого Семена Яковлевича, — весь расплываясь в улыбке, сказал первый член избирательной комиссии и перенес свой пыльный котелок на изгиб локтя. — Тем более приятно видеть ее при исполнении гражданских обязанностей… Весьма лестно… Хе-хе…

Лена молча, не кланяясь, смотрела на него.

— Хе-хе… Ну, чудесно… Вы кончили, Сергей Сергеич?

— Все в образцовом порядке, Сергей Петрович!

— В этом можно было не сомневаться… Чудесно, чудесно. Еще раз свидетельствую… Очень, очень рад…

И оба члена избирательной комиссии, улыбаясь, кланяясь и пятясь задом, покинули участок.

Лена не смотрела на Хлопушкину, ожидая, пока она сама объяснит все, но Хлопушкина с тем же суховатым, строгим выражением продолжала опрашивать избирателей и, видно, не собиралась ничего объяснять Лене.

От долгого сидения у Лены затекли ноги, болела поясница, руки стали совсем грязными; она чувствовала, что у нее растрепались волосы, но стеснялась посмотреться в зеркальце. А избиратели-рабочие все шли и шли, и в окно, в которое уже потянуло вечерней свежестью, по-прежнему доносился глухой, неутихающий гул толпы.

"Да, ей нет никакого дела до меня, я не нужна ей", — думала Лена.

Все люди, которые проходили перед урной, были точно соединены непонятной Лене суровой, теплой связью, и Хлопушкина была тоже включена в эту связь, и только Лена не могла проникнуть в эту связь и не видела никаких путей, чтобы хоть когда-нибудь проникнуть в нее.

— А, Игнатьевна!.. — Лицо Хлопушкиной озарилось детской улыбкой. — Я уж думала, ты заболела.

— Насилу очереди дождалась…

Ширококостая толстая женщина лет сорока пяти, ступая, как тумбами, опухшими расставленными ногами, подошла к урне. В отечном, чуть тронутом морщинами лице женщины и во всей ее грузной фигуре было что-то неуловимо знакомое Лене.

— Я тебе покушать принесла, — сказала она низким, хриплым голосом, протягивая Хлопушкиной узелок… — Хотела с кем раньше передать, да никак пробиться не могла…

— Спасибо, Игнатьевна, — Хлопушкина, с нежной улыбкой взглянув на женщину, взяла узелок. — Вот тебе бланк… Лена, отметь Суркову Марию Игнатьевну…

Лена низко склонила голову над списками. Краска стыда, как в детстве, залила ей все лицо и шею. Лена чувствовала, что мать Суркова смотрит на нее.

— Ваш адрес? — чуть слышно спросила Лена.

— Приовражная, сорок… Нашего адреса уж кто только не знает, — со вздохом сказала Суркова. — Это кто с тобой дежурит-то? — спросила она Хлопушкину.

Лена склонилась еще ниже, вобрав голову в плечи.

— Лена Костенецкая, — вместе в гимназии учились, — спокойно сказала Хлопушкина.

Лена слышала, как Суркова тяжело отошла к столу, повозилась там и вернулась к урне.

— У меня новость, — хрипло сказала она, вталкивая записку в ящик, — прихожу утром на мельницу, — у нас там сбор был, — вижу, вывесили список на увольнение, человек пятнадцать. На первом месте — я…

— Это ведь мельница Гиммера? — резким голосом спросила Хлопушкина.

— Его…

— Как же ты теперь?

— Не пропаду… стирать буду. Прощай пока. Заходи…

Суркова, тяжело ступая опухшими ногами, ушла.

— Лена, держи свою порцию…

Хлопушкина протянула Лене два бутерброда.

— Ваша фамилия?

— Мюрисеп Иван Эрнестович, — отвечал кто-то с сильным эстонским акцентом…

Лена, краснея от унижения, с трудом прожевывая жилистую колбасу, склонилась над списком и возле Ивана Эрнестовича Мюрисепа поставила крестик.