— О, это басня! — отмахнулся Люрл (он был когда-то этим человеком). — А тут недавний подвиг! Что ж — он достойно продолжает подвиги твоих отцов!..

— Да! Да! Да!..

— Правда, это уже устарело, когда есть ружья, — не унимался Люрл. — И неизвестно еще, кто кого схватил… Трудно сказать, чтобы медведь был больше испугал, чем ты!..

— Как все это было? — перебил Сарл, садясь верхом на тюк, который он сбросил на землю.

— Шел я по следу изюбря, — начал было Люрл, но вдруг, увидев заранее брызнувшее лицо Вадеди, не выдержал сам и фыркнул, и снова вокруг загоготали. — Шел я по следу изюбря, — выправившись, продолжал Люрл, — вдруг — "бум"!.. Я не успел присесть, — из кустов выскочил вот этот медведь, за ним мчался Монгули. Он держал его за хвост и наступал ему на пятки. Сначала у него во рту был нож, потом он потерял его. Медведь так вонял — невозможно терпеть! Я впервые понял, как ужасна медвежья болезнь… "Монгули! — закричал я, — да за то ли ты схватился?"

— Ай-я-я-я!.. — покатились вокруг.

— Но они уже скрылись в кустах, — невозмутимо продолжал Люрл. — А когда выскочили снова, медведь скакал, как камлающий шаман, а Монгули — как молодой кузнечик, который учится прыгать. Волосы его цеплялись за деревья, рот стал шире головы… Не успел я броситься ему на помощь, меня свалило ветром: медведь и Монгули летали уже по воздуху!.. Из медведя несло, как из тучи! Когда я очнулся, Монгули стоял надо мной и поливал мне голову водой. Я взглянул на него, увидел у него в руках медвежью култышку и снова покатился на землю и очнулся уже к полудню… Я в жизни не видел медведя, который так бы хотел уйти от человека, как этот!.. — закончил Люрл уже неслышно, в общем хохоте.

— Да, это была у-удивительная неудача, — скромно сказал Монгули, подавая ему кисет, и покосился на жену, возившуюся у зверья.

Но женщины были заняты своим делом, и ни одна из них не смеялась. Сарл, развязав мешок, стал раздавать по рукам все, что приобрел в Шимыне.

— Вадеди, твоя мать просила ниток. — И он сунул ему два клубка. — Родила уже твоя жена?

— Сегодня или завтра… Вон к ней идет старуха, да стыдно спрашивать, — Вадеди кивнул на сутулую женщину, проходившую мимо с тулузом в руках: по обычаям удэ, роженица помещалась в отдельной, стоящей на отлете юрте, к которой не имел права подходить никто, кроме повивалки.

— Хорошо, если бы у тебя родилась девочка, — сказал Люрл, раздувая ноздри, — а то совсем не стало женщин…

— Вот твои пуговицы, Монгули, — продолжал Сарл. — А это, отец, тебе…

Он протянул сверток листового табака Масенде: старик был братом его отца, но, по удэгейскому обозначению родства, также считался его отцом. Масенда тут же роздал все по рукам, оставив себе только на кисет.

— Вот спички, каждому по коробку… А это вот удивительная вещь. — Сарл вынул банку монпансье и откупорил ее. — На руднике мне приходилось есть такие камешки, — они кислее и слаще березового сока…

— Я думаю, это больше подходит для женщин, — сказал Люрл, пососав немного, — а то они только и знают, что табак жевать…

— А ты что же не берешь? — по-китайски спросил Сарл у тазы.

— Живот у меня… — ответил тот, униженно сморщившись. — Живот… Не принимает сладкого.

— Да, я купил это для детей, — с едва заметным вздохом сказал Сарл. — Салю! — подозвал он косматого парнишку лет девяти, с трубкой в зубах и двумя охотничьими ножами у пояса, — парнишка дразнил собаку. — Поделите это между собой, только не обижайте девочек.

— Мы их не обижаем, — почтительно пискнул молодой удэге, вынимая изо рта трубку и сплевывая, как взрослый.

— Ты-ы очень удачно выменял па-анты, — сказал Монгули, которому понравилась конфета.

— Да, мне повезло на этот раз… Тут у меня еще порох, свинец, пистоны, чай, два охотничьих ножа, сверток полотна, бубенцы для женщин… Кому надо, тот возьмет в амбаре…

Сарл кратко рассказал обо всем, что пережил за три с половиной недели своего отсутствия. Когда он упомянул про Филиппа Мартемьянова, Масенда весь рассиял и вынул трубку, — даже клиновидная борода его, казалось, стала белее.

— Не тревожит его старая рана? — спросил он в первый и последний раз за вечер.

— Нет, он не жаловался…

Старик с барсучьими ушами, возившийся над медведем, услыхав имя Филиппа, разогнул спину.

— Пусть долгой будет его жизнь, — сказал он, пришепетывая, и снова склонился над зверем.

Но когда Сарл рассказал о русском человеке с двумя лошадьми, направлявшемся в верховья реки Малазы, все заволновались. Вадеди, избранный в эту весну охотничьим старшиной, сильно скуластый, сухощавый и веселый удэге, всю жизнь лукаво подмигивавший левым глазом, вдруг перестал мигать и вытаращил глаза.

— Он спустился на Малазу?! — воскликнул он, вскакивая на колени. — Ай-я-ха-а… — протянул он и замигал еще лукавей и ожесточенней прежнего. — Боюсь, что этот человек уже мертв, — сказал он, глядя в лицо Сарлу. — По Малазе бродят хунхузы — восемнадцать ружей…

— Йе?!

— Да, да… И его уже нельзя предупредить: он достиг уже среднего течения, если он не черепаха!..

— Чьи это хунхузы? — спросил Сарл, начавший от волнения завязывать мешок, сам не замечая этого.

— Это хунхузы Ли-фу… С ними был его помощник Ка-се… Я наблюдал за ними полдня и хорошо рассмотрел его: издали он похож на Монгули…

Монгули издал какой-то протестующий звук.

— О, я знаю, это разведка, за ними придет весь отряд, — продолжал Вадеди. — Они ищут места для становища…

— За ними смотрит Логада, — вставил Люрл, хищно раздувая ноздри: он не мог забыть, что его не оставили вместо Логады, боясь, что он не вытерпит и ввяжется в драку, — ему действительно очень хотелось пострелять.

Сарл, жалея русского человека, долго не мог успокоиться, говорил «тц-тц» и качал головой.

У маленького амбарчика на сваях, куда он понес свой тюк, играли двое детей — худенькая синебровая девочка лет восьми, нянчившая в колыске тряпичную куклу, и мальчик лет пяти, со вздутым животом и морщинистыми ладошками, мастеривший лук. Это были муж и жена. Пятилетний муж еще сосал грудь матери. Лук у него не ладился.

— Какой ты мужчина, — журила его девочка, — все валится у тебя из рук, как у русского…

— Да, да, нехорошо быть таким растяпой, — сказал Сарл, просовывая голову в амбарчик, оттуда повеяло на него запахом сушеной травы, употребляемой как подстилка для обуви. — Ты, наверно, не знаешь даже, что это за птица лазит по шиповнику?.. Вот она, видишь?

— Нет, я знаю — это свиристель, — угрюмо сказал мальчик.

— Ого!.. Нет, ты далеко пойдешь, — утешил его Сарл.

Но вдруг вспомнил про хунхузов и про русского с двумя лошадьми и глубоко вздохнул.

Когда он подходил к фанзе, зверье было уже убрано, — собаки с рычанием лизали черную от крови землю и растаскивали сизые потроха. Люди больше не смеялись. Вадеди, расширив глаза и мигая, растопырив пурпурные от костра пальцы, тихо говорил. Остальные внимательно слушали. Сарл сбоку заглянул в фанзу в решетчатое отверстие двери.

Робкая и хрупкая, как девочка, жена его Янсели, из рода Кимунка, — с раскрыленными тонкими черными бровями, с серьгой в носу, вся унизанная бусами, игравшими в косом, разрубленном на квадратики солнечном луче, — сидела на корточках, раздвинув острые колени, и, напевая, мерно колыхала ребенка в колыске, похожей на детские салазки. Ребенок, с оплывшим книзу личиком и пухлыми губками, окутанный покрывалом, крепко притянутым к колыске кожаными ремешками, так что голова ребенка прижата была к кедровой спинке, безмятежно спал.

— …Ба-а-ба… Ба-а-ба… — нежно и жалобно пела женщина.

Над лесом багровое садилось солнце; по небу стлались червонные полосы; скала Инза-лаза вздымалась над окутанной тенями падью, как пурпурный шатер; пахло черемухой и древним чадом пропекаемого на углях мяса. У опадающего костра сидели люди с вогнутыми носами и усеченными затылками, и один из них говорил:

— Нет, я верю в сны… Охеза-Хариус чуть не лишился жизни за то, что не верил в сны…