(* Мой бокал невелик, но я пью из своего бокала! (фр.) *)

- Что вы скажете относительно исполнения "Власти тьмы" на сцене Малого театра? - Об исполнении "Власти тьмы" на сцене Малого театра я не могу вам ничего сказать по той простой причине, что я не бываю в театре уже около тридцати лет. Так что мои указания, сделанные артистам, и не должны были служить им какой-нибудь руководящей нитью, а просто - советом (*3*). Прислушиваясь к отзывам и читая рецензии в газетах и журналах, я пришел к убеждению, что ни один из артистов, даже хвалимых, не играет так роль Акима, как я этого хотел и как я ее задумал. - А как бы вы хотели, Лев Николаевич? - Акима обыкновенно играют проповедником, серьезным и важным. Акима, по моему представлению, нужно играть совершенно иначе. Он должен быть вертлявый, суетливый мужичонко, вечно волнующийся, весь красный от пронимающего его волнения, беспомощно хлопающий себя руками, качающий головой и частящий свое "тае-тае". - Но тогда. Лев Николаевич, он может показаться публике смешным. - Вот этого-то я и хочу. Выходит Аким; что он ничего не стоящий мужичонко - видно даже из того, что его ни жена, ни сын в грош не ставят. Публика добродушно смеется над его заиканием, но вот настает момент, и Аким раскрывает свою душу, обнаруживает в ней такие перлы, что каждому должно сделаться жутко, невольно подумаешь в эту минуту о себе: "Я-то сохранил ли доброе и хорошее, что было мне дано наравне с Акимом?" Я не отрицаю того, что эта задача очень трудна и вряд ли какой-нибудь актер решился бы так вести роль. Он мог бы вдруг чем-нибудь вызвать смех и в самый трагический момент, и для него все бы пропало, а мне, автору, было бы все равно. Публика, просмеявшись даже всю пьесу и разойдясь по домам, в тишине и на досуге одумалась бы и в конце концов пришла бы к тем выводам, которые мне желательны. Относительно других ролей я ничего не могу сказать, только Никиту не нужно изображать ни Дон-Жуаном, ни героем. Он самый обыкновенный крестьянский парень, каких по деревням целая куча. Все его несчастье состоит в бесхарактерности и нравственном шатании. В общем, я бы дал совет всем артистам, играющим мою пьесу, как можно меньше стараться изображать чувства. Внешнего проявления чувств у крестьян вы не заметите, они их скрывают в своей душе гораздо лучше нас. Артисты должны стараться держать себя как можно проще, приложив все старания к толковой и правильной передаче своих слов. - Как вы отнесетесь, Лев Николаевич, к изданию сборника на образование фонда для приюта неизлечимых больных и престарелых тружеников пера? - Понятно, что это дело доброе, и хорошо, если каждый пишущий даст что-нибудь из своего портфеля на этот сборник. Я лично сейчас ничего не могу дать, так как у меня нет ничего готового, но не отказываюсь категорически. Повесть, которая должна быть скоро мною окончена, потребовала от меня капитальной переработки и отняла гораздо более времени, чем я того ожидал. - Долго вы пробудете еще в Москве? - Положительно не знаю, но думаю, что скоро уеду опять в деревню. Слишком уж я привык к ней за последние годы, да и работается там гораздо лучше и скорее, а работы еще очень, очень много. Хочется высказаться о целой массе вопросов, которые мучают и не дают покоя. Лев Николаевич смолк. Лицо его было сурово, тяжелая складка легла посередине лба, придавая ему выражение репинского портрета. Глаза его смотрели в темный угол комнаты. Он задумался глубоко, глубоко... - Много времени ушло, - сказал он тихим голосом, - в молодости бесплодно и бесцельно, и с каким удовольствием смотрю я на тех, кто уже в ранние годы может работать ясно и определенно! От души желаю успеха вашим начинаниям и замыслам! Я встал и горячо поблагодарил Льва Николаевича за беседу, которой отвлек его от труда художника, с вопросами жизни и действительности. Граф тепло и любезно простился со мною. Мы вышли в залу. На пороге простились еще раз, и я повернул налево, на лестницу, а граф - направо, в коридор. Я остановился еще раз поглядеть на него. И сейчас, когда я пишу эти строки, передо мною как живая рисуется удаляющаяся фигура великого писателя Земли Русской, колеблющаяся фигура, согнутая спина и руки, заложенные за спину. Еще одно мгновенье, и Лев Николаевич исчез из моих глаз...

Комментарии

Conto. У гр. Л. Н. Толстого. - Курьер торговли и промышленности, 13, 14 и 15 декабря 1895 г., No 641, 642, 643. Псевдоним раскрыть не удалось.

1* Роман "Воскресение". Толстой начал работу над новой редакцией романа в декабре 1895 г. 2* Толстой был на представлении "Власти тьмы" в театре "Скоморох" 12 декабря 1895 г. "Знаменитый писатель, - сообщал журнал "Литературное обозрение" (1895, No 52) - одет был в свой обычный зимний костюм; на нем были полушубок, валенки и войлочная шапка. В театре он находился вместе со своим сыном, приехав совершенно инкогнито, и поместился в "райке", на второй лавочке". 3* Толстой присутствовал на репетиции в Малом театре своей пьесы 28 ноября 1895 г.

1896

"Новости и биржевая газета". Н. Ракшанин. Беседа с графом Л. Н. Толстым

(Впечатления)

На этот раз я поехал к великому писателю земли русской, чтобы побеседовать о курьезном заявлении г-жи Бренко... (*1*) Впрочем, возможно, что вы совсем не знаете г-жи Бренко - спешу, ввиду этого, дать вам историческую справку. Г-жа Бренко - артистка, антрепренерша и писательница. Талант, вообще, разносторонний. Антрепренерствовала она в бывшем московском "пушкинском" театре, который волею судеб и "искусством" г. Корша превратился затем в театр этого последнего. Как антрепренерша, г-жа Бренко отличалась добрыми намерениями и безалаберностью. Добрые намерения вымостили путь для "театра Корша", а безалаберность погубила блестящее дело "пушкинского" театра. Артистки Бренко я не знаю вовсе. В качестве драматической писательницы г-жа Бренко заявила себя, кажется, всего одной пьесой, по поводу которой в каких-то "Губернских Ведомостях" было пропечатано, что живет-де на свете драматическая писательница А. А. Бренко, но пишет она, не в обиду будь ей сказано, не слишком хорошо. Мало-помалу о г-же Бренко забыл мир, но на днях она напомнила о себе, сделав заявление сотруднику одной петербургской газеты (*2*), что лавры, довлеющие автору "Власть тьмы", в значительной степени принадлежат ей, а не Л. Н. Толстому... Как?.. Почему?.. На каком основании?.. Очень просто. Двенадцать лет тому назад г-жа Бренко читала графу Толстому свою народную драму "Дотаевцы". Драма эта очень понравилась великому писателю, так понравилась, так понравилась, что бедная г-жа Бренко должна была читать ее Толстому "три дня подряд от 12 час. утра до 6 ч. вечера"... Чтение это привело в восторг Толстого и, окончательно зачитанный г-жою Бренко, он в конце концов заявил: - Я непременно сам напишу нечто в этом же роде... То есть Толстой захотел написать "вроде" г-жи Бренко. И, вообразите: взял и написал "Власть тьмы", ни словом не обмолвившись о том, что ставшая уже знаменитой драма навеяна ему произведением отставной антрепренерши... А между тем сходство между "Властью тьмы" и "Дотаевцами" поразительное. У г-жи Бренко был свой собственный Аким, но его лишь по недоразумению звали Алехой. Вероятно, по недоразумению же Алеха этот разговаривает возмутительно деланным, псевдомужицким жаргоном, в чем легко убеждает всех приводимый г-жой Бренко отрывок... Имеется в "Дотаевцах" и случай убийства ребенка. Мало того: даже знаменитое "тае" не целиком принадлежит бедному Толстому: Алеха г-жи Бренко постоянно повторяет шаблонное "братец мой", повторяемое без счета, между прочим, в известных кафешантанных куплетах, а Толстой самовольно переделал это "братец мой" в свое "тае". Фантастичность заявления становилась очевидной при первом беглом ознакомлении с ним (*3*). Тем не менее я все-таки поехал к Л. Н. Толстому, потому что меня глубоко заинтересовала, так сказать, "психология события". Мне хотелось узнать, в чем заключается та доля правды, которая должна же быть в заявлении бывшей антрепренерши?.. Мне казалось, что беседа с Львом Николаевичем даст мне возможность постичь, на какой почве выросла фантазия г-жи Бренко, и я сумею объяснить себе ее логику... Я употребляю слово "логика" из нежелания употреблять более точное, но и более сильное выражение, памятуя, что заявительница все-таки женщина... Я не видал Л. Н. Толстого давно, около двух лет, и за это время он сильно постарел. Борода стала совершенно седой, черты лица точно обострились. Вообще, он заметно похудел, больше горбится, проявляет меньше подвижности. Но бодр еще очень. Глаза полны блеска и жизни. Речь отличается прежним оживлением. Лицо быстро отражает смену впечатлений, а беседа обнаруживает живой интерес ко всем явлениям жизни. Застал я Льва Николаевича в небольшой комнате верхнего этажа давно уже заслужившего историческую известность дома в Хамовническом переулке. Облаченный во фрак лакей пригласил меня в эту комнату, и я последовал за ним по лестнице, затем через зал, обстановка которого живо напоминает дела давно минувших дней, спустился по ступенькам в узкий коридор и тогда уже очутился в комнате с удивительно простой меблировкой. Внешность комнаты ясно указывала на то, что она предназначена для работы. Лев Николаевич сидел в кресле и читал, приблизив рукопись к пламени единственной свечи, стоявшей тут же на небольшом столике и освещавшей всю комнату. - Что могу я сказать вам по поводу заявления г-жи Бренко? - начал Л. Н. Толстой после первых приветствий. - Помнится, эта любезная особа действительно читала мне когда-то свою пьесу... Занятый другими делами, я всеми силами старался отделаться тогда от чтения, но в конце концов вынужден был слушать... Помню, пьеса мне понравилась по основной мысли и я тогда искренно похвалил ее. Правда, написана она была... как бы это сказать? по-женски... расплывчато. Впоследствии, читая рассказ Чехова (*4*), рассказ о том, как некая драматическая писательница чтением длиннейшей драмы доводит слушателя, кажется, даже до убийства, я весело смеялся, вспоминая тогдашнее мое впечатление... Тем не менее помню и рад удостоверить, что в пьесе г-жи Бренко было много хорошего. - Но неужели же она в самом деле читала вам... - Три дня подряд в течение шести часов ежедневно? - добродушно улыбаясь, спросил знаменитый писатель. - О, нет! Разумеется, нет! Это преувеличение, это маловероятно. Далее Лев Николаевич с большою живостью рассказал мне, что натолкнуло его на мысль написать "Власть тьмы". - Теперь я решительно не помню содержания драмы г-жи Бренко, но, во всяком случае, могу объяснить себе ее претензию лишь простым недоразумением... Можете заявить, если хотите и если это вас интересует, что фабула "Власть тьмы" почти целиком взята мною из подлинного уголовного дела, рассматривавшегося в тульском окружном суде. Сообщил мне подробности этого дела мой большой приятель, тогдашний прокурор, а теперешний председатель суда, Давыдов... В деле этом имелось, именно такое же, какое приведено и во "Власти тьмы", убийство ребенка, прижитого от падчерицы, причем виновник убийства точно так же каялся всенародно на свадьбе этой падчерицы... Вы легко поймете, с каким захватывающим интересом я вслушивался в это интересное сообщение. - Отравление мужа, - продолжал Лев Николаевич, - было придумано мною, но даже главные фигуры навеяны действительным происшествием. Сцена покаяния в пьесе выражена мною значительно слабее. Прототип Никиты, так же как и в драме, не хотел было идти благословлять молодых и звать его действительно приходили разные члены семьи. Пришла, между прочим, и девочка-подросток, вроде моей Анютки... Мучимый совестью, виновник преступления чувствовал, что у него нет сил идти и благословлять, в озлоблении схватил оглоблю и так ударил девочку, что она упала замертво. Под впечатлением этого нового преступления он и решился, охваченный ужасом, на всенародное покаяние... Я не ввел этой сцены, во-первых, ввиду сценических условий, а во-вторых, не желая сгущать краски, - ужасов в пьесе и без того ведь достаточно... Но когда я увидел "Власть тьмы" на сцене, я понял, что конец ее гораздо сильнее рисовался моему воображению под впечатлением уголовного дела. По мере того как великий человек с полнейшей простотой передавал мне все это, весь эпизод с заявлением г-жи Бренко все более и более бледнел, терялся, уходил куда-то вдаль. От бывшей антрепренерши, от ее претензии, от всего "инцидента", очевидно рассчитанного на сенсацию, не осталось ровно ничего. Вопрос был окончательно и бесповоротно исчерпан... И мне оставалось лишь удивляться форме поразительного заблуждения г-жи Бренко. Никто, понятно, не мог отнестись хотя с известной долей серьезности к ее заявлению, но трудно было предположить, что оно до такой степени далеко от истины и что в нем справедливо лишь одно: г-жа Бренко действительно читала Л. Н. Толстому свою драму... А гр. Толстой продолжал все тем же спокойным, полным добродушия тоном: - Против г-жи Бренко я тем не менее ни малейшей претензии не имею... Очевидно, она заблуждается, и возможно, что заблуждается вполне искренно. Убежден, что, как только она узнает, что натолкнуло меня на мысль написать "Власть тьмы", она сама же поспешит признать свое заявление результатом простого недоразумения... Разговор, естественно, перешел на другие темы и коснулся, между прочим, недавно помещенной в "Московских Ведомостях" корреспонденции из Варшавы (*6*), в которой говорится об одном письме Льва Николаевича. - Я не читал еще этой статьи - мне лишь говорили о ней... Помещена она, кажется, была в нумере от второго января. Говорят, что в ней обвиняют меня чуть ли не в государственной измене!.. - Лев Николаевич рассмеялся, и глаза его заблестели. - Это, разумеется, только смешно, и мне не раз уже случалось выносить на своих плечах подобные, ни с чем не сообразные обвинения... Лев Николаевич пожал плечами и махнул рукой. Лицо его теперь не носило следов оживления. Глаза точно потухли. Он показался мне утомленным. Но минуту спустя он опять оживился и беседа опять возобновилась. Теперь она коснулась профессионального съезда и вопроса о всеобщем обучении, как известно, дебютировавшем на съезде (*7*). Мне приходилось посещать заседания съезда, и Л. Н. расспрашивал меня, что говорилось на съезде о грамотности. Я обратил его внимание, между прочим, на то, что на грамотность съезд установил взгляд практический и рекомендовал ее, как средство повысить работоспособность народа. Лев Николаевич слушал с величайшим вниманием. Когда я кончил, он опустил голову. - Грамотность, знаете ли, это такое дело... такое дело!.. С нею нужно быть очень осторожным. Он задумался, а затем продолжал тихим голосом, перебирая листки лежавшей перед ним рукописи: - Разумеется, было бы хорошо, если бы грамотность получила самое широкое распространение... Но когда подумаешь, что для того, чтобы запастись этой грамотностью, подрастающему поколению народа приходится пройти через школу, поставленную у нас в самые неблагоприятные условия... Нет, грамотность при этих условиях средство обоюдоострое. Я не мог, разумеется, распроститься с Львом Николаевичем, не расспросив его о его новой повести "Воскресение", о которой уже много раз упоминалось в газете. - Скоро ли появится, Лев Николаевич, ваша новая повесть? - спросил я, уже поднимаясь, чтобы прощаться. - О, я ее забросил пока!.. Она мне не понравилась, как-то не по душе... А главное - мне решительно некогда засесть за нее (*8*). Годы, знаете, берут свое. Мне не хватает времени... Теперь работа требует от меня гораздо более усидчивости, а между тем все усложняющиеся и усложняющиеся личные отношения отнимают много рабочих часов. Приходится много читать, кроме того... В результате и оказывается, что работать над повестью некогда, а она требует еще много работы. Я еле успеваю справиться с текущей срочной работой. Лев Николаевич говорил это, смотря куда-то в сторону. В голосе его теперь слышались мне нотки грусти. Я стал прощаться. Л. Н. еще раз повторил мне, что никакой претензии против г-жи Бренко не имеет. Она, разумеется, и в мыслях не имела его обидеть... Я со вниманием всматривался в черты этого характерного старческого лица, дорогого всем русским, всему человечеству. Он стоял передо мной все еще бодрый, со светящимся, проникновенным, спокойным взглядом, и лицо его казалось мне точно озаренным каким-то внутренним светом. Я долго не мог отвести глаз от этого лица... И долго удерживал в своих руках его руку, пожатием отвечавшую на мои пожатия. Всякий раз, когда на долю мою выпадает редкое счастье беседовать с этим величайшим из современных художников слова, меня охватывает, мною завладевает какое-то особое чувство, близкое - каюсь - к восторженному идолопоклонству. Одно простое общение с Толстым поднимает душу, она умиляется и начинает громко вопить против грязи окружающего нас существования. В его присутствии мне всякий раз становится и стыдно, и жутко, и в то же время радостно. Я умиляюсь и за грех себе этого не считаю. Бывают моменты, когда мне неудержимо хочется поклониться этому старцу в ноги... выразить ему как-нибудь силу моего настроения: в этот раз я мысленно благословлял г-жу Бренко и ее "недоразумение", так как, благодаря этому эпизоду, я еще раз всмотрелся в глаза Толстого, слушал его живую речь...