(* Одесские новости, 1903, 22 июля. *)

В наше время и впрямь смешны надежды Толстого на то, что замена булыжника - привычного "оружия пролетариата" - щебенкой на мостовых сделает невозможными революционные бои на городских улицах. Все это проверено и опровергнуто историей. И только лишний раз подтверждает, как тесно сплетены в высказываниях Толстого мудрость и заблуждение, сильные м слабые стороны его гения.

3

Сейчас нам ценна каждая крупица нового знания о Толстом, и оттого мы с таким любопытством листаем подшивки старых газет, с волнением всматриваемся в "столбцы" и "подвалы", где снова и снова мелькает его имя. Публикация интервью и бесед с Толстым помогает уточнить множество сведений, фактов, дат, пополнить канву летописи его жизни и творчества. Однако помимо этого газетные летучие материалы создают в совокупности живой образ Толстого. Во многих воспоминаниях отмечено и стало уже неким общим местом, что "ни один портрет не передает" подлинность выражения лица, глаз Толстого. Отчего же его внешность и художниками, в том числе очень талантливыми, и мемуаристами, в том числе весьма точными, рисуется по-разному? Очевидно, лицо его жило, он часто менялся в течение одних суток, одного дня, в течение часа, не говоря уж о том, как меняли его годы. Также и внешность усадьбы, обстановки дома: в обжитом жилье - все живое, вещи меняют места, теряются, ветшают, заменяются новыми, пропадают как сквозь землю. Даже при самом устойчивом быте происходит изменение обихода, "среды обитания". В репортажах газет, современных Толстому, для нас запечатлены мгновенные снимки "уходящей натуры": зарисовки быта усадьбы и городского дома Толстых, черты обстановки и окружения, одежды, походки, облика самого Льва Николаевича в разные минуты жизни. Надо принять в расчет еще и силу первого впечатления. Люди, наблюдавшие Толстого день изо дня, привыкшие к нему, как Софья Андреевна, дети, секретари и домашний врач, многого не замечали и не регистрировали просто в силу привычности впечатления. Не приходило в голову отмечать всякий раз, во что был одет Толстой, что он ел, как он выглядел в тот или иной рядовой день. А для случайного пришельца все это было полно значения и усиливалось сто крат его возбужденным вниманием: "Сейчас он увидит Толстого!" - и все пять чувств начинали работать с максимальной остротой. Может показаться, что описания дороги в Ясную Поляну или Хамовники, разговоры о "графе" с ямщиком или прислугой, подробные описания жилья, расположения мебели и картин на стенах, бюллетени о состоянии здоровья Толстого грешат избытком праздного любопытства. Может показаться чрезмерной и подробность воспроизведения всех частных мнений и суждений Толстого о событиях и людях, о войнах, Думе, земле, крестьянах, о религии, науке, искусстве, об англичанах, французах и бурах, о спорте, кинематографе, аэропланах, о духоборах, молоканах, народных школах, вегетарианской пище, чае из земляники, о министрах, врачах и сумасшедших, об охоте, Сибири и железных дорогах. Оправдан ли этот калейдоскоп? Пусть некоторые сведения интервьюеров и случайных посетителей Ясной Поляны неточны, неполны, впечатления разрозненны и субъективны, все равно из этих десятков взглядов, брошенных на великого собеседника с разной мерой проникновения, наблюдательности и просто ума, встает в совокупности неповторимая фигура Толстого. Так из многих неподвижных кадров в киноленте, когда их число достигает двадцати четырех в секунду, складывается движение, воспринимаемое глазом, - изображение оживает. То, что сочтет несущественным или о чем забудет сказать один посетитель Толстого, непременно подцепит на кончик пера другой. А в целом возникает достоверный облик великого писателя и человека.

4

Интервью и беседы с Львом Толстым интересны не только тем, что нового мы узнаем о Толстом, какие слова его слышим, но и тем, как воспринимался он современниками, какое место занимал в их сознании. К началу XX века и еще при жизни Толстой стал легендой. В глазах русского общества и всего просвещенного мира он был чем-то несравненно большим, чем просто литератор, пусть даже самый выдающийся. Апостол нового вероучения для одних, он для других был примером безоглядного обличения всех язв русской жизни, воплощением неофициальной власти совести и слова. Одинокий пророк, он умел и смел громко выговаривать правду, неприятную правительству и церкви, идущую наперекор сословному и национальному предрассудку. Его суда боялись, к его голосу прислушивались; гордились, что живут в одно время с таким человеком-гигантом. Помощь Толстого голодающим, протесты против смертной казни, его отлучение Синодом от церкви, наконец, его уход из Ясной Поляны и смерть в пути становились событиями, обсуждавшимися в каждой грамотной русской семье. На рубеже XX века публику все более интересовали личность и лицо творца. И русские буржуазные газеты (среди них одна из первых - "Новое время") хорошо это поняли и этим воспользовались. Идя навстречу жадному желанию публики знать о Толстом больше, знать во всякую пору, что он делает, что пишет, о чем думает, как относится к тем или иным современным событиям, редакции и посылали к нему то и дело корреспондентов или пользовались сведениями других лиц - литераторов, учителей, студентов, только что побывавших в Ясной Поляне. Свежие сведения о Толстом прочитывались жадно, перепечатывались другими газетами и, как правило, становились достоянием всей читающей русской публики. Жизнь людей в конце прошлого и начале нынешнего века шла как бы в постоянном ощущении присутствия Льва Толстого. Публику не по праздному любопытству волновала частная жизнь и привычки, внешность и быт, портрет и мнения автора "Войны и мира" и "Воскресения". Это была инстинктивная попытка понять, какими человеческими силами вызвано к жизни это художественное чудо, чем можно объяснить такую редкостную творящую способность в человеке. Но общественный "феномен Толстого" объяснялся и невольным желанием увидеть в ком-то, сильно подействовавшем на твое воображение, защитника, образец и жизненный пример. Рождалась гордость уже одной принадлежностью к сонму его современников, к числу людей вообще. И внимание к мелочам быта, частностям его вкусов и мнений - не пустой фетишизм, а желание видеть в великом совершенство, возможность прислониться душой к какому-то безусловному авторитету и, в случае крайней нужды, явиться к нему за поддержкой и советом. Пусть это издержки "легенды", всегда творимой вокруг великого имени, но создатели прекрасных книг не могут, как издали кажется, жить подобно заурядным людям - носить те же пиджаки, есть и пить, как все, страдать от житейских пустяков и мучиться нескладицами дома и в семье. А когда узнается, что все это при них и гений не защита от конфликтов и бед обыденной жизни, какое-то теплое сочувствие разливается в читателе. И не злорадство, а лишь большее понимание рождает эта похожесть: Лев Толстой - а "ничто человеческое ему не чуждо". Иных отталкивали, а иных привлекали в Толстом его "чудачества": шитье сапог, работа за плугом, вегетарианство, блуза. В отношении же мира мнений, он завоевывал внимание большинства тем, что ничего не боялся, верил лишь искренности и громко, ясно выговаривал вслух то, о чем многие лишь шептались или еще вовсе не успели осознать и подумать. Он мог ошибаться, заблуждаться, преувеличивать - ему прощалось, как никому другому. Не он ли как молотом разбивал общественную рутину, ложь, застой мысли? И за одно это, даже слепо не поклоняясь ему, можно было им восхищаться. Оттого многие годы, при переменах моды на тех или иных беллетристов, журнальных пророков и общественных философов, не иссякал интерес публики к Толстому: ошибочное его мнение казалось ценнее обкатанного профессорского или газетного трюизма. Оттого и у многих людей, даже у самых духовно независимых и сильных современников, каковы, к примеру, Чехов, Блок или Горький, одна мысль о возможной смерти Толстого вызывала сознание огромного духовного сиротства. "- Вот умрет Толстой - все к черту пойдет! - говорил Бунину Чехов. - Литература? - И литература" (*).