«Вы решились уничтожить меня любезностью и дружбой, – был ответ, – ваша доброта известна всем и каждому, а мне ваше предложение – величайшая честь».

Скучно следить за всеми дальнейшими перипетиями… Доброе согласие продолжалось недолго. Недоразумения по поводу «Китайского сироты» возобновились. Последовала переписка… дружба с Гарриком снова была забыта, на голову антрепренера посыпались прежняя брань и обычные угрозы. Затем дружба снова возвращалась, следовали чистосердечные извинения, мольбы о прощении и так далее, и так далее. Наконец был выбран третейский судья. «Так как у меня нет ни достаточного времени, ни здоровья, ни склонности, чтобы продолжать эти мелкие стычки, – писал Гаррик, – надеюсь, вы меня извините, если я пока ничего не буду отвечать вам». Наконец 25 февраля 1759 года злосчастный «Сирота», великолепно поставленный, был сыгран в Друри-Лейне и имел большой успех. Давая односторонний отзыв об этом недоразумении в своей «Жизни Гаррика», Мерфи уверяет, что никогда больше не ссорился со знаменитым артистом. Конечно, это неверно: целый ряд подобных «свалок» продолжался до самой смерти Гаррика, и последним недоразумением между ними нужно считать слабую, полную ошибок, скучную и смешную биографию, которою Мерфи почтил память своего бывшего врага.

Возвращаясь к репертуару Гаррика, я должен сказать, что он не отличался особенным интересом и разнообразием. Французские образцы – все эти классические, отменно длинные, нравоучительные и чинные трагедии – решительно пленяли его. В них было, правда, много приличия и внешней, холодной красоты, но еще больше было скуки, надутой декламации и фальши. Когда вспомнишь эту томительную фалангу греческих и римских героев, султанов, рыцарей, добродетельных дам и злодеев, становится совершенно понятной необходимость прибегнуть хотя бы к балету и пантомиме, чтобы несколько очистить воздух. Оправданием Гаррику может служить только то обстоятельство, что таковы были тогда вкусы толпы… И странно: великий артист, все значение которого сводится к приданию жизни сценическому искусству, так как он заставил его отбросить навсегда котурны и маски, решительно не понимал той мертвечины, которую он преподносил публике в качестве антрепренера. Малейший проблеск жизни заставлял уже его опасаться за успех пьесы, и он отказался, например, принять «Добряка» Голдсмита, комедию во всяком случае более естественную и простую, чем множество других пьес XVIII века. Надутая классическая трагедия, слезливая, сентиментальная драма, «правильная», умеренно веселая комедия и фарс – грубый и пошлый, – вот репертуар тогдашних образцовых театров. Как это ни странно, но оригинальность и жизнь Гаррик умел ценить только в «стариках», которые ему сильно обязаны. Ординарный для того времени репертуар Друри-Лейна вполне окупался отношением директора к Шекспиру, Бен Джонсону и другим «дореволюционным» писателям.

В восстановлении Шекспира заключается одна из главных заслуг Дейвида Гаррика. До Кромвельской революции произведения величайшего писателя Англии кое-как держались на сцене, хотя «маски» оттеснили их на второй план. С появлением пуритан на исторической сцене актерам пришлось играть видную роль уже в жизненной драме: почти все они примкнули к войскам Стюартов и сражались за корону. Таким образом, ненависть к ним Кромвеля и его преследования вдвойне понятны: пуританские взгляды и личная вражда заставляли его очень недружелюбно относиться к комедиантам. Понятно, что последним было в это время не до Шекспира. С наступлением Реставрации, как я уже говорил выше, театры получили совершенно новую окраску и обратились в грубую, грязную и пошлую потеху. Но Шекспир мало-помалу начал пробивать себе снова дорогу на сцену: Беттертон и Бус – два знаменитых артиста этого периода – изредка решались преподносить его публике. Однако вкус к величественным трагедиям и смелому юмору великого поэта развивался медленно среди придворной публики театров конца XVII и начала XVIII веков. Так, например, имеются сведения, что в течение 20 лет (с 1712 по 1732) было сыграно всего восемь пьес Шекспира; в следующие десять лет к ним прибавилось еще три. Играть подлинный текст поэта считалось почти невозможным; кроме четырех или пяти пьес («Гамлет», «Отелло», «Король Иоанн», «Генрих VIII», «Как вам будет угодно» и «Все хорошо, что хорошо кончается»), все остальные претерпели существенные изменения, переделки и приспособления к сцене. Особенно забавными были: «Ромео и Джульетта» с благополучным концом; «Макбет», обращенный Девенентом в полуоперу-полуфеерию, с раскаивающеюся леди Макбет; «Лир» Неума Тэта и «Ричард III» Сиббера. Взгляд англичан того времени на их великого поэта мало отличался от пресловутого суждения о нем Вольтера, и за отдельными красотами большинство видело грубость, незнание сценических условий, неуменье выполнить «правильно» план и так далее, и так далее.

При таких условиях на сцену выступил Гаррик. Он решительно поклонялся великому поэту, и поклонение это часто доходило до смешного. В Гемитоне, на своей роскошной вилле, он устроил особый «храм Шекспира», соединявшийся с домом туннелем; в храме воздвигнут был настоящий идол – бюст божества, перед которым молился хозяин. Вокруг хранились реликвии: различные вещички, принадлежавшие будто бы Шекспиру… В библиотеке Гаррика видное место занимала коллекция старинных изданий in quarto и in folio, по которым артист изучал свои роли. Он не позволял при себе отзываться неуважительно о Шекспире и волновался и мучился, когда друзья, зная его слабость, начинали выискивать плохие места в драмах поэта. Вольтер из своего уединения писал Гаррику ласковые приглашения, надеясь видеть его в Фернее… но артист вежливо отклонил эти любезности, не желая входить в близкие отношения с врагом своего идола. В бытность в Париже Гаррик так надоел французам восхищением перед едва знакомым им «гениальным дикарем», что многие из них не называли его иначе, как «my dear Shakespeare»[6]… И, наконец, в 1769 году он устроил в Стратфорде-на-Эйвоне знаменитый юбилей.

В течение своей тридцатилетней антрепренерской деятельности директор поставил 35 пьес Шекспира и, кроме того, две («Буря» и «Сон в летнюю ночь») были переделаны в оперы. Каждый сезон он давал не менее 17—18 шекспировских пьес, то есть, не считая повторений; на каждые две недели приходилась приблизительно одна пьеса (сезон английских театров длился около 35 недель). Сам Гаррик сыграл в 15 пьесах 19 ролей. При этом он иногда прибегал к популярным переделкам и сценическим переложениям, но ничтожные мотивы никогда не руководили им в покушениях на творения Шекспира… Если он его переделывал, то только для того, чтобы популяризировать своего идола и сделать его удобнее для сцены и понятнее театральной толпе; он знал ее вкус и почти никогда не ошибался. Все его переложения (кроме «Гамлета») имели солидный и продолжительный успех, а многие из них держались на английских сценах до самого последнего времени.