Поездка к Кольсону была, однако, почему-то отложена на время. Товарищи по путешествию остановились в Лондоне и с ужасом заметили вскоре, что деньги их пришли к концу. Гаррик вспомнил об одном книгопродавце, Уилькоксе, с которым он встречался когда-то. Скрепя сердце, приятели отправились к этому малознакомому человеку и описали ему свое положение. Уилькокс дал им 50 рублей. Впрочем, эти затруднения, по крайней мере, для Гаррика, были временными: вскоре он в состоянии был поступить в юридическую школу и внести за себя 30 рублей, которые, конечно, он получил из Личфильда. Между тем еще в январе этого года капитан ездил в Лондон, чтобы продать свой офицерский патент и составить завещание. Почему-то ему не удалось выполнить первое из этих намерений. На обратном пути он заболел и в конце марта умер в Личфильде. Бедной миссис Гаррик, оставшейся без средств, пришлось оплакивать свою судьбу и заботиться о многочисленном семействе. Бог весть, что сталось бы с бедной вдовою, если бы как раз в это время не пришла помощь от лиссабонского дяди, приехавшего в Лондон, чтобы в последний раз повидаться с родными. Старик умер вскоре после брата, оставив все свое состояние семейству капитана. Дейвид очутился теперь собственником 6 тысяч рублей и мог позаботиться о своем образовании. Мысль о мистере Кольсоне снова пришла ему в голову, и в 1737 году он поселился в Рочестере.

Биографы Гаррика, желая выгородить своего героя, всеми средствами старались унизить его преподавателей. Но, кажется, нет нужды в таких приемах. Трудно представить, что малые успехи Гаррика на научном поприще объясняются только странностью и бесталанностью его учителей. Сильно развитая живость, впечатлительность и нервность редко соединяются с усидчивостью, и едва ли бы Дейвид почерпнул большие познания даже под руководством первых преподавателей Англии. Он испробовал все: классические дисциплины, юриспруденцию, математику – и везде уходил неудовлетворенный, не окончив курса. Да и разве из книг черпают свои познания такие натуры? Быстрая восприимчивость, кружок образованных людей, знакомство со всем, что привлекает и интересует толпу, – вот их школа, вот источник тех разнообразных, хотя и часто поверхностных сведений, которыми поражают они в первое время более глубоких, но менее блестящих людей… О его успехах у мистера Кольсона мы знаем мало. Зато дочь этого профессора сохранила воспоминания о счастливых вечерах, проведенных ее семьей в обществе веселого и занимательного молодого человека, а жители города Рочестера имели полное право хвастаться впоследствии, что они первые оценили будущее знаменитого артиста, хлопая ему на любительских спектаклях, почему-то именно в это время особенно частых в их глухом уголке.

Уже в 1738 году Дейвид снова в Личфильде, и мы застаем его в серьезных дебатах с вернувшимся Питером об их будущей деятельности. Сухой, методичный, несколько ограниченный старший брат и не подозревал, конечно, какие планы зрели в неспокойной голове Дейвида. Вместо блестящей деятельности, успеха и славы, рисовавшихся его воображению, Питер предлагал брату заняться делом гораздо более прозаическим: он открывал виноторговлю в Личфильде и хотел, чтобы Дейвид помог ему деньгами и личным участием. Мать их была еще жива, и, конечно, нечего было пока и думать осуществить мечты, в которых едва ли сам молодой человек сознавался себе открыто: даже в столице на актеров большинство смотрело в то время как на полубродяг, полуавантюристов, забавных подчас, но развратных и опасных. Что же должны были думать о них темные обыватели Личфильда? Бедная миссис Гаррик умерла бы с горя, узнав, что ее Дейви сделался комедиантом… и юноша понимал это: его матери оставалось жить недолго, и он часто говорил впоследствии, что не простил бы себе никогда, если бы излишнею торопливостью ускорил ее кончину. Он сделал уступку взглядам того провинциального общества, где вырос и воспитался: решено было соединиться в предприятии; Питер открыл контору в Личфильде, а Дейвид отправился в Лондон, и скоро на одном из небольших домов Дергэм-Ярда, недалеко от Стрэнда, появилась вывеска, гласившая об открытии новой торговой фирмы, столичным представителем которой был мистер Дейвид Гаррик.

В то же время в окрестных кофейнях стали особенно часто появляться два джентльмена, весьма различные по наружности и характеру. Один из них был высокий брюнет средних лет с ястребиным носом и несколько хищным выражением морщинистого лица: его быстрые движения и резкие речи выдавали горячий, порывистый темперамент, а постоянные «истории» со всеми окружающими доставили ему прозвище «бешеного ирландца». Другой не имел с ним, казалось, ничего общего: небольшого роста, прекрасно сложенный, с красивым умным лицом и быстрыми веселыми глазами, – он производил впечатление мальчика рядом со своим солидным товарищем. Его сдержанность, изящество, мягкость в речи и манерах привлекали всех и каждого, а остроумие, находчивость и замечательная подражательная мимика делали его «самым приятным собеседником в Англии». Первый, Чарлз Мэклин, был актер Друрилейнского театра, второй – виноторговец из Дергэм-Ярда мистер Дейвид Гаррик. Разница в летах, характерах и положении нисколько не мешала их взаимной привязанности, и любопытно было видеть, как юмор и неизменно веселое расположение духа Гаррика постоянно обезоруживали вспыльчивого ирландца. Была какая-то внутренняя связь между этими двумя людьми, поддерживавшая их отношения; они оба страстно любили театр, и любили его одинаково. Между тем сцена «падала» день ото дня: драматическое искусство того времени выродилось в ходульную декламацию, в бесстыдный и грубый буфф. Падение достигло кульминационной точки, и реакция должна была наступить. Провозвестниками ее явились Мэклин и Гаррик. Первый из них вновь создал на сцене театра Друри-Лейн и играл с небывалым успехом роль Шейлока и дал такую правдивую, трагическую фигуру, о какой и не мечтала публика, привыкшая видеть комическое изображение «венецианского жида». Второй посвятил себя всего «проповеди» естественной игры, иллюстрируя ее комическими изображениями современных надутых актеров. «Надо вернуться к жизни», – твердил он и не раз приводил в восторг многочисленных посетителей театральных кофеен прочувствованными, правдиво переданными монологами из пьес Шекспира. Вокруг него толпились молодые энтузиасты-студенты, всегда чуткие к делам театра, театральные доктора, бросившие практику и прилепившиеся к сцене, среди которых были знаменитый когда-то Барроуби и Кеннеди, разорившийся во время своих скитаний по тавернам. В этой толпе появлялись подчас презрительные лица актеров, а какой-нибудь заезжий провинциал в темном кафтане и широкополой шляпе в руках с удивлением ерошил свои не покрытые париком и незавитые волосы, глядя, как толпа кричала от восторга, когда маленький джентльмен взбирался на стол и выражал желание поговорить об исполнении новой пьесы. Среди множества народа, толпившегося в то время вокруг Гаррика, один человек остался дружен с ним до самой смерти: это был Хогарт, знаменитейший живописец Англии. И тут была та же «подкладка» в их отношениях. Хогарт проповедовал правду в искусстве и потому сблизился с Гарриком. Они подготовили общими силами спектакль и сыграли пародию на «Юлия Цезаря». Хогарт был очень комичен, но никак не мог запомнить своей роли: тогда Дейвид предложил написать ее на фонаре, освещенном изнутри; с этой «шпаргалкой» живописец прекрасно исполнил свою небольшую роль.

Такова была лондонская жизнь Дейвида. Очень даже понятно, что дела их совместной фирмы шли при таких условиях скверно и от брата из Личфильда не раз, вероятно, получались строгие запросы о причинах подобной неурядицы. Впрочем, Дейвид оправдывал себя тем, что для распространения вин их погреба нужны большие знакомства и постоянное пребывание в театральных тавернах, куда он якобы поставлял свой товар. Скоро ко всему этому присоединилось еще новое обстоятельство, окончательно отвлекшее Гаррика от прозаической возни с расписками и накладными. Молодой человек был страстно влюблен. В 1740 году в Лондоне появилась ирландская актриса Маргарита, или, как все ее тогда звали, Пег Уоффингтон. Толпу привлекали к ней естественность, «чувство жизни» и смелость, которые вносила она на «мертвую» сцену того времени. Вся огонь и оживление, молодая артистка казалась иным пуританам даже чересчур много позволяющей себе, «дерзкой, нахальной». Но таланта в ней не отрицал никто, и, когда молодая женщина, изображая светского хлыща, появлялась на сцене в красном кафтане, шикарном галстуке, изящно загнутой шляпе поверх напудренного парика, со шпагой и тросточкой, легкомысленно привешенной к пуговице, – театр гремел аплодисментами. Однако в партере был человек, который не одобрял ее выбора: ему казалось, что женщине играть мужские роли невозможно без необходимой в таком случае натяжки… кроме того, вероятно, чудный образ, который рисовал себе молодой человек, глядя на эту женщину, шел вразрез с мужичьими ухватками и полухриплым голосом сэра Уильдера. Бедняга! Он был влюблен в нее по уши и страдал, и мучился, идеализируя свою героиню до nec plus ultra[1], и писал в честь нее множество чувствительных стихов. Наконец они познакомились. Она была окружена поклонниками, среди которых особенно выделялся изящнейший франт и «фешенебельный» джентльмен мистер Чарльз Уильямс, которому «не хватало только нравственности, чтобы быть совершенством», как говорила про него леди Монтегю. Но блестящие глаза, веселый нрав и серьезная привязанность молодого Дейвида Гаррика превозмогли все притязания, и актриса полюбила его. Между тем сезон закончился, и Уоффингтон заключила контракт с друрилейнским антрепренером Флитвудом. Теперь особенно сильно привязалась она к Гаррику и, казалось, переживала с ним вторую весну. Часто ожидал он ее в фойе театра, и вот отворялась дверь, и Уоффингтон вбегала вся радостная, сияющая, усталая и счастливая от только что исполненной сцены… Он брал ее за руки и усаживал на скамью перед камином, чтобы сказать ей, как он любит ее, и тысячу раз поцеловать ее руки… но прибегал мальчик-посыльный: она должна была идти, а он устремлялся в зрительный зал – встречать свою любимицу аплодисментами. Эта привязанность была весьма серьезной с его стороны, и не раз он сам заговаривал о свадьбе, но… у молодой женщины были свои недостатки, и этому браку не суждено было совершиться. Между тем в судьбе Дейвида произошли некоторые перемены. Еще в 1739 году умерла его мать в Личфильде, ненадолго пережив своего мужа. Денежные средства его подходили к концу: виноторговля не давала ничего, кроме убытка, а веселая и беззаботная жизнь требовала затрат, и, хотя он старался быть аккуратным, скупым и методичным, положение его все ухудшалось и ухудшалось. Надо было подумать о каком-нибудь выходе из создавшегося положения. Вдобавок ко всему он испытал уже театральный успех: 1 апреля 1740 года в театре Друри-Лейн была представлена первая его пьеса, очень понравившаяся публике.