«Какого черта я валяю дурака! – ругает себя Егор Ильич. – Как я мог подумать, что семафор закрыт!» Он же открыт, этот дурацкий семафор! И собственно, почему дурацкий? Это обыкновенный семафор, который хорошо знает свое дело. Он открывается вовремя, тогда, когда должны бежать по рельсам гудящие поезда. И он, конечно, открыт, этот правильный, честный семафор.

«Вот как обстоят дела на сегодняшний день!» – смешливо думает Егор Ильич, сдерживая улыбку, которая так и просится на его физиономию. Не может же он, леший побери, во все лицо улыбаться глупой и счастливой улыбкой при прорабе Власове.

– Так как же, Власов? – еще раз спрашивает Егор Ильич. – Идем утром на директора Афонина?

– Дайте подумать, – улыбается прораб Власов. – Утро вечера мудренее!

– Итак, срок до утра!

– До утра, Егор Ильич!

Когда человек берет в руку кирпич, должны на руке напрягаться мускулы или нет?

Любой здравый человек ответит, что, конечно, мускулы должны напрягаться, если рука берет и поднимает кирпич. До знакомства с Лоркой Пшеницыным Егор Ильич думал точно так же, а вот теперь не думает. Он не считает, что мускулы должны обязательно напрягаться, и прикладывает все усилия, чтобы разобраться в том, как это удается Лорке Пшеницыну брать кирпичи и не напрягать мускулы. Именно поэтому, взобравшись на четвертый этаж, Егор Ильич стоит рядом с Лоркой и недовольно наблюдает за его работой. Егора Ильича злит, что он никак не может понять, в чем тут дело, где зарыта собака.

Отличный в прошлом каменщик, Егор Ильич сгорает от лютой зависти к Лорке; он вспоминает себя, ребят своей бригады и не находит ни одного, кто бы работал так легко и свободно, как Лорка. А чем они были хуже его? Они тоже были сильными, ловкими и здоровыми, тоже умели петь во время работы, тоже умели пританцовывать на месте, когда клали кирпичи, но у всех у них, это Егор Ильич помнит точно, мускулы правой руки работали, когда они брали и поднимали кирпичи на стену. Хорошо помнит Егор Ильич и все печальные следствия этого – через полчаса после начала кладки мускулы начинали болеть, ныть и приходилось делать короткую передышку.

Лорка никаких передышек не делает. Наорав на подсобных рабочих, чтобы создали ему двойной запас кирпичей, он начал кладку только тогда, когда они навалили кучу выше Лоркиной головы. Все это время он сидел на стенке и насвистывал специально для Егора Ильича мотивчик фокстрота. Верно, хотел напомнить Егору Ильичу, что если бы Егор Ильич вовремя не пришел на стройку, то Лорка бы сейчас натанцовывал в свое удовольствие. Сам же зорко смотрел, как подсобники валят кирпичи, а однажды сорвался с места и снова наорал на них, чтобы клали в метре от стены. Потом Лорка подошел к кирпичам, повернул кепку козырьком на затылок и начал кладку.

Это было час назад. И весь этот час Лорка ни на секунду не прервал кладку, не прекратил пританцовывания на месте, напевал фокстрот и ни разу не поглядел на пораженного Егора Ильича, хотя бы затем, чтобы подмигнуть с лихим видом, и на широкой Лоркиной спине весь этот час было написано: «Мне некогда тут рассусоливать с вами!»

– Трим-там-пу! Трим-там-пу! – напевает Лорка, пританцовывает и кладет кирпичи.

Егор Ильич стоит рядом с ним. Вид у него удивленный, глаза круглые, так как перед ними плывут кирпичи – сливаются в сплошную линию, отвесно текут на стену, сами прилипают к раствору, тесно ложатся друг к другу, и кажется, что не Лорка напевает бесшабашный мотив, а сами кирпичи. Кажется, что не Лорка поднимает на стенку тяжелые бруски обожженной глины, а кирпичи сами ползут наверх, чтобы лечь на уготованное им судьбой место. И мускулы на правой Лоркиной руке не напрягаются.

Рука у Лорки голая – он раздет до пояса – и Егор Ильич отлично видит, что мускулы не напрягаются. Прежде чем взять кирпич, Лорка как-то искоса, криво, словно из-за спины, взмахивает рукой, затем рука уходит вверх, хватает кирпич и двигается дальше. Взмах кончается тем, что кирпич оказывается на стене, как раз в том месте, где ему положено лежать. А рука уже снова искоса идет от спины вверх с другим кирпичом. Тогда Егор Ильич на мгновенье отворачивается – у него кружится голова. «Артист оперы и балета!» – с великим уважением думает он.

– Уф! – произносит Лорка и с улыбкой смотрит на часы. – Не пора ли нам сделать маленький перекурчик… Егор Ильич, не желаете ли покурить?

Все понимает Лорка! И почему Егор Ильич третий день стоит у него за спиной, и почему недовольно хмурится, и время от времени хмыкает. И то, что Лорка обращается к Егору Ильичу с предложением покурить, свидетельствует о том, что весь час Лорка спиной чувствовал присутствие Егора Ильича, знал о нем, думал и работал, наверное, нарочно лихо и весело. Знай, дескать, наших!

– Можно и покурить, – отвечает Егор Ильич, вынимая из кармана коротенькую трубочку.

На дворе уже полыхает зной, душный и безоблачный день наплывает на стройки. Их много в округе. С высоты четвертого этажа открывается такой просторный мир, что глаз не может его объять сразу. Приходится вертеть головой, чтобы видеть все: кирпичные коробки домов, желтую выжженную землю, реку и млеющий в знойной дымке город с его телевизионной вышкой, куполом областного театра, водонапорной башней. Город похож на слоеный торт: внизу что-то темное, тяжелое, выше – коричневое и более легкое, вверху, как крем, розовое и совсем легкое. От жаркого марева город кажется сквозным и плывущим.

Егор Ильич смотрит на город и думает о том, что ему хотелось бы бесконечно долго сидеть на четвертом этаже, смотреть на город и изредка коситься на продувное, лукавое лицо Лорки. Пусть бы все осталось так навечно! Грели бы его жаркие лучи солнца, лежал бы у ног город, похожий на слоеный торт. Что человеку надо – кусок неба, немного высоты и второго человека, чтобы сидел рядом и курил тоненькую сигарету. Чтобы видна была река, коробки из кирпича, которые станут домами, да чтобы в трубке дымился сладкий табак. И еще немножечко, совсем капельку довольства собой, такого, чтобы, посмотрев на далекий город, можно было бы показать: «Вот тот дом построил я!»

Потом Егор Ильич думает о том, что Лорка Пшеницын не понимает, какой он счастливый человек. Сидит рядом, курит и, наверное, считает, что его главное счастье впереди. Наверное, ждет чего-то необычного в жизни, надеется на что-то такое, чего и сам не знает. Не понимает Лорка, что вот сейчас у него и есть в руках оно, самое счастливое счастье: молодость, умелые руки, мускулы, которые не напрягаются, мотив фокстрота на губах. Не понимает Лорка, что он сейчас, сегодня, необычайно счастливый человек.

Пройдут годы, пронесутся над Лоркиной головой, засеребрят волосы, нальют усталостью мышцы, и вот придет день, когда Лорка вспомнит сегодняшнее. Как сидел на четвертом этаже, как смотрел на город и как курил тоненькую сигаретку. Затоскует Лорка… Поймет он, что вот тогда-то и было настоящее счастье. И подумает с болью Лорка о том, что не ценил своего счастья, не понимал, что оно было ярким, как солнце. И захочется ему вернуть тот день, когда сидел на четвертом этаже, но не вернется этот день – жизнь никогда не пятится назад, и самое неумолимое в мире – это время.

Как рассказать Лорке о том, что он сейчас очень счастливый человек? Не поверит. Засмеется. Скажет, что Егор Ильич шутит… Нет, никак не уверишь Лорку Пшеницына в том, что сегодня один из самых счастливых дней в его, Лоркиной, жизни.

– Слушай, Лорка! – говорит Егор Ильич. – Ответь-ка ты мне на вопрос… Почему ты поешь этот самый фокстрот?

– А что мне, «Когда я на почте служил ямщиком» петь? – усмехается Лорка. – Попробуйте-ка класть кирпич под «Ямщика»! Много ли наложите?

– Значит, поэтому и поешь, что класть легче?

– Поэтому и пою!

Вот тебе и весь ответ. Что сказать Егору Ильичу? Ведь под «Ямщика» действительно нельзя класть кирпичи, и если разобраться по совести, то всего удобнее класть кирпич именно под фокстрот. Наверное, потому кирпичи и плывут сами в руки Лорки Пшеницына, сами взлетают на стену, что Лорка Пшеницын напевает не «Ямщика», а фокстрот. Под «Ямщика» не кирпичи класть на стену, а кота хоронить можно, а вот под фокстрот… Может быть, и мускулы потому и не напрягаются на Лоркиных руках, что он поет не «Ямщика».