“Хочу отлично кончить школу, потом институт, затем делать открытия”.

Не помню, в каком классе, в каком из сочинений на вечную тему “Кем я хочу быть” Илюша Груздев написал это. Может быть, ему было тогда четырнадцать лет, а возможно, и семнадцать. Ясно вижу другое: мальчика в серой курточке с отложным воротничком и красным от старания затылком, склонённого над аккуратной тетрадью, в которой он аккуратным почерком пишет о своём желании делать открытия и аккуратно промокает последнее слово.

Похвальбой здесь и не пахло. Груздев никогда не хвалился, никогда не витал в облаках, — он точно и прилежно следовал выработанной им программе жизни. Раз он написал “хочу отлично окончить…”, он и окончил школу на круглые пятёрки.

В институте он был для нас живым укором. Кто-то убегал с лекций на концерт — Илюша сидел от звонка до звонка, круглым и чётким почерком записывал лекцию слово в слово. Кто-то влюблялся, и наука переставала для него существовать, — Груздев дотемна сидел в лаборатории, переливая содержимое колб в пробирки и обратно. Кто-то хрипел в спорах о жизни, искусстве — его же озарял зелёный свет лампы в читальне. Словно какой-то уверенный и бесстрастный автопилот вёл Илюшу сквозь все соблазны и помехи от одного пункта его программы к другому. “Видите ли, — сказал он, когда однажды мы его всерьёз прижали, — игла только потому легко проходит сквозь твёрдый материал, что она тонка…” Сказал он это твёрдо, убеждённо и тотчас склонился над книгой.

В сердцах, за глаза мы называли его именем того самого чеховского учёного из рассказа “Скучная история”, который прилежен, но пороха не выдумает. Позднее я понял, что это не так. Груздев был героем иных горизонтов. Хитрый Ньютон во время оно пустил гулять по свету историйку, что яблоки (то бишь открытия) висят невысоко и сами валятся на голову. Конечно, Ньютон издевался. Яблоки (то есть открытия) висят так высоко, что до них запросто не дотянешься. Кто-то гениальный умеет сбивать их ловко заброшенным в поднебесье камнем эксперимента или теории. Для этого, кроме гибкой руки, нужен, очевидно, необычный глазомер.

Но есть и другой путь. Старательно, изо дня в день, без взлётов, зато упорно, громоздить камень за камнем пирамиду, чтобы затем встать на её вершину и сорвать редкостный плод. Чеховский герой умел воздвигать пирамиду. Делал он это с прилежанием муравья, но и с сообразительностью муравья. Пирамида громоздилась наобум, вершина её была нацелена в “белый свет, как в копеечку”. Но даже если бы её острие случайно и коснулось плодоносящей ветви, чеховскому учёному и в голову бы не пришло протянуть руку. Его могла бы привести в сознание только внушительная шишка, но в отличие от яблок открытия сами на голову не валятся.

Груздев и рад был бы лихо сшибать в научных поднебесьях грозди открытий, для того он и ограничивал себя, но чего-то ему не хватало. Лишь через много лет я понял чего. Его рука двигалась лишь в одной плоскости и своенравно отказывалась обрести гибкость руки гения. Да и глазомер подвирал: точнее, походил на сильный бинокль, которым мы пытаемся возместить природный недостаток зрения, но который, позволяя чётче видеть, сужает поле зрения.

А Груздев так тщательно и долго мастерил себе бинокль, что уж и не мог его отнять от глаз. А метко прицелиться, упёршись взглядом в бинокль, — предприятие неимоверной трудности.

Естественно, Груздев стал строителем пирамиды. Но он все же знал, как её возводить, и куда вести кладку, и где надо подпрыгнуть…

Шли годы, а он все строил и строил. Спал, ел — и строил. Ведь сделать открытие, хотя бы одно, было конечным пунктом его жизненной программы, его целью, мечтой и страстью. Им восхищались: верней не им, а его трудолюбием, само — и всегозабвением. Ему присудили кандидата, затем доктора наук — кладкой его пирамиды уже столькие воспользовались, как трамплином фактов, что было просто неприлично обделить Груздева учёными званиями.

Я его терял на долгие годы из виду, а встречая, находил все тем же старательным мальчиком с краснеющей от прилежания шеей и аккуратным почерком, которым записывалось все относящееся к делу и только относящееся к делу. Он и старел будто по программе — в тридцать появились морщинки и залысины, в сорок он страдал геморроем, в пятьдесят его одолела гипертония, а над лысинкой петушиными гребнями курились жидкие седины. Но открытий за ним все ещё не значилось. Я уже было решил, что его программа так и останется невыполненной, но я, оказывается, был плохого мнения о достоинствах прилежания и самоограничения.

Однажды он появился у меня. Лицо его сияло скромным торжеством, совсем как в школьные дни, когда он получил несколько пятёрок подряд.

— Поздравь меня, — сказал он. — Я сделал открытие.

— Поздравляю. А что за открытие?

— Наконец-то после тридцати лет поиска я нашёл способ, как сделать человека невидимым.

— Да ну?!

— Уже проверено на опыте.

Первой моей мыслью, сознаюсь, было: “Немыслимо, чтобы Груздев…” Как вдруг меня осенило. Все же очень просто: он, наконец, закончил возведение своей пирамиды. И сорвал то, к чему прилежно тянулся всю жизнь.

И я преклонился перед ним.

— Мне нужна твоя помощь, — торжественно сказал он. — Я передал все материалы в Комитет открытий, и меня сегодня вызвали туда. Я, знаешь, никогда не сталкивался…

Он смущённо пошевелил пальцами. Я понял, что он имеет в виду. Он никогда не сталкивался с тем, что выходит за пределы чистой науки, дабы не отвлекаться. В восторге, что могу быть полезен, я вместо ответа бросился его обнимать. Он неумело, но с достоинством принял мои излияния. Эксперт Комитета открытий меньше всего выглядел чиновным сухарём. Лобастый, живой, его глаза из-под выпуклых очков взирали на мир с неукротимым любопытством.

— Мы рассмотрели вашу заявку, — сказал он Груздеву. — Необыкновенное количество фактического материала! Бездна работы! Ещё никто не прилагал столько усилий, чтобы сделать открытие. Вам памятник надо поставить.

Груздев застенчиво сиял.

— Просто я шёл всю жизнь к этому. Только к этому…

— М-да… — Лицо эксперта выразило сострадание. — Но дело вот в чем… Мы вызвали вас, чтобы вы нам помогли. Открытие должно нести пользу людям, таков закон. Вот мне и хотелось бы узнать, какую пользу может принести ваше открытие…

— Как! — изумился Груздев. — Незримый, всепроникающий, неуловимый человек — это… это… Об этом мечтали, к этому стремились… Фантасты писали…

— А зачем человеку невидимость? У Уэллса — чтобы безнаказанно воровать деньги. Но, простите, в нашем коммунистическом обществе, где денег нет…

— М-м… Да, вы правы, но… Военное применение, скажем…

— На земле давно вечный мир!

У Груздева привычно покраснела шея.

— Ведь и верно, войн уже нет, как же я забыл… Но ведь могут быть и мирные применения!

— Какие?

— Это… как его… На пляже если переодеваться… Неудобно, вот тут невидимость:

Эксперт поморщился.

На Груздева было жалко смотреть — вот-вот заплачет. Таким я его видел лишь однажды, когда он — не то в седьмом, не то в десятом классе — вдруг получил двойку.

— Может быть, человека удастся делать невидимым постепенно? — с надеждой спросил эксперт. — Чтобы, скажем, сначала исчезли мускулы… Это могло бы иметь значение в медицине.

Груздев помотан головой.

— Совсем же другой принцип… Человек либо видим, либо невидим.

Эксперт сокрушённо вздохнул.

— Да, задали вы задачку… Но давайте думать! Не может быть, чтобы такое выдающееся открытие было бы совсем бесполезно.

И мы думали. Мы напряжённо, до пота думали, ибо теперь от нас зависела судьба Груздева.

— Эх, хоть бы шпионы ещё были, — даже пожалел я. — Какой бы находкой было для них это открытие…

— Шпионов, слава богу, тоже давно нет, — жёстко отрезал эксперт.

Я попытался предстаёшь себя невидимым — может быть, так лучше найду выход? Вот я встаю невидимый, сажусь завтракать, и чашка кофе, наобум протянутая женой, ударяется мне в плечо… Брр! На улице… Ну, уж нет, я не хочу, чтобы меня толкали. В лаборатории? Там, споткнувшись о моё прозрачное тело, меня могут облить чем-нибудь похуже горячего кофе. Концентрированной кислотой, например. В лесу на прогулке? Ну и что, какие преимущества мне это даёт? В театре? В театре мне случайно сядут на колени. Хотя…