Поиск
ЧЕРНЫЙ ЖАВОРОНОК
Эдуард Багрицкий птиц любил.
В кабинете маленьком орали
попугаи, кенары, ульбилы,
чижики…
Молчал —
караторгай.
Жаворонок из Тургайской области,
он степям своим давно наскучил.
Мы ему: «Лети на юг!»
Не хочет.
Прячется,
дрожит в Тургайской области.
Ежится.
Зимою там бураны.
Неприятные,
по десять баллов.
В шерсть (как в сено] на спине барана
закопается и дрыхнет, баловень.
А чабан поймал полузамерзшего
и отдал проезжему газетчику.
Тот продал караторгая летчику,
летчик — подарил.
Поэт поморщился.
Но подарок принял,
сунул в клетку,
в дальний угол, на пол.
Чай распили.
Гость поправил синюю пилотку.
Улыбнулся. Улетел.
Разбился.
И Багрицкий в телеграмму плакал.
Кенары кричали, попугаи
равнодушно брякали:
«Дурак».
На полу молчал караторгай.
Он молчал, мой жаворонок черный,
О, молчанье —
это тоже голос.
Он молчал.
Он потерял еще раз
свой Тургай,
заснеженную область.
Улыбаюсь жизнелюбым гениям!
Договоры с жизнью расторгая,
человек припас на случай кенара
и навечно взял караторгая.
И когда я приезжаю в область,
я подолгу слушаю ночами:
жаворонок под огромным облаком
голосит о летчике молчаньем.
ФЕВРАЛЬСКИЙ ЯГНЕНОК
У Карабаса
(простится мне это сравнение)
лицо красное, как поросенок,
от свежего воздуха.
Он смущен своим ростом высоким.
Четыре ранения.
Он рубался, наверное, здорово
в моем возрасте.
Полным ходом — окот.
Горы сена! А в сене — норы.
Там ягнята двухдневные блеют —
чабанья радость.
Белолобый еще не обсох,
он дрожит и ноет.
Волкодав забирается в нору,
ложится рядом.
Я глажу ягнят. Щекочут ладонь.
— Искусственные?
— Да нет,— по-девичьи смущен Карабас,—
От любви.
Шофер мой гогочет, дурак:
— Различим по вкусу.
Чабан усмехнулся.
Другой бы уже залепил.
Шофер — тоже гость.
Ну, ладно. Садимся в юрте.
Разлили джамбулский «сучок»
в тостаганы[13]. Пьем.
Закусываем кусками жирного
курта.
Молчим.
Карабас, развлекая гостей, поет.
Ноет ягненок. Собака его не спасет.
За юртой в норе умирает
двухдневная жизнь.
Чабан Карабас возвышает
смущенный басок.
Домбра на коленях залатанных
полулежит.
Домбра.
Ни отца, ни жены, ни детей,
только сам.
Вся семья его — это отара
и куча ягнят,
волкодав, на начальство не лающий,—
его зам.
И слова — изо рта,
словно голые — из огня.
Это истый степняк:
он поет о березах и кленах…
«Карагач одинокий в пустыне
тоскует о роще».
Опускает глаза на кошму
шофер мой обросший.
Тишина. Тишина.
Это умер в норе ягненок.
КОЛОДЦЕКОПАТЕЛЬ КАЗБЕК
Загорелый, худой,
подпоясанный красным платком,
в тюбетейке с чалмой,
бородатый, усатый —
хороший.
Волосатый кадык
провожает глоток за глотком,
на цветном сундуке
горделиво сияют галоши.
Я сижу в эпицентре великой
Голодной степи.
Мой хозяин Казбек — величав,
монотонен, как эпос,
он барана последнего
в черной крови утопил
и с подъемом большим
повествует весь вечер об этом…
О, Казбек не уверен,
что дальше райцентра
есть другая Земля,
он не верит,
что кроме персидских и русских,
есть другие поля,
он достойного сына отдал
Испагани[14] в высокий час.
Мой старик деловито крошит на ладони
кирпичный чай.
Его первого сына звали Надеждой[15].
Мускулистый и добрый, с глазами архара,
в этом тридцать шестом
он в красивой одежде
пал с седла при набеге
На Гвадалахару.
Дед Казбек убежден, что опять
воевали с персами.
Я смеюсь,
но старик на своем:
«Сын погиб в Испагани…»
Ханы и шахиншахи давно перестали
соперничать,
в этом тридцать шестом сыновья
погибали в Испании.
Ночь уже в середине.
Юрта дырами ловит, звезды,
Рядом строят плотину.
Там возится сын Бахыт.
Говорят,
вода в Мырза-щели
дороже воздуха,
говорят,
много разных колодцев,
да нет плохих.
Пал спиною на войлок, мудрый
колодцекопатель.
Ему снятся любимый баран
и персидские войны.
У порога светлеют седло
и большая лопата,
с Шардары,
со строительства моря
доносится вой —
МАЗы.
Перейти на страницу:
Изменить размер шрифта: