Поиск
НА ЛИВЕНЬ — С САМОЛЕТА
Может быть, над океаном дождь,
Но внизу проклятье желтых глин,
Каспия неполный; горьким ковш
У горячих губ моей земли.
Ржавые сухие облака,
Словно взрывы жажды неземной,
Волнами зарезанный закат,
Весело дымя, летит за мной.
Ползает подслеповатый дождь
На коленях перед морем глин —
Виноватый, старый; нежный муж
Молодой неласканной земли…
«Париж!..»
Париж!..
Три часа от Москвы — не поверишь!
«Каравелла» парит,
словно голая ходит по берегу.
Пальцем трогает море — холодное,
а под волнами —
древний остров,
рыбы плавают вдоль колонн
острые.
Атлантида моя, Париж.
Я увижу себя в Париже,
водолазом пройду по улицам,
где-то амфору подниму,
буду гостем твоим — наилучшим,
хочешь, буду счастливым случаем
или тысячным — потому!
Архитектором добрых знаний,
археологом древних ребусов,
я, любовник, иду на свидание,
не скрывая веселой ревности.
В Лувре — лучшим твоим художником,
острым вдохом твоим табачным,
в душный полдень — дешевым дождиком,
я ведь знаю, как это важно…
ИЗ ОКНА ОТЕЛЯ
По улочке ходит спокойно ажан.
Из-под плаща — автоматное дуло,
Алжирец метлою рвет мостовую,
Даже ей не согласен прощать.
Раз проходит ажан.
И другой раз.
15 августа ультра объявили атаку.
Раз — проходит ажан мимо дворника.
И другой раз.
Алжирец с размаху пинает
лающую собаку.
Хозяйка — в бешенстве.
О ажан!
Полицейский лениво подходит.
(Я гляжу из окна.}
— Пардон, мсье.
Алжирец ставит метлу к стене
и, вытерев руки о полы,
Берет сигарету из пачки ажана.
Курят, перекидываясь взглядами.
Улочка пуста.
Узкая дама сердито ушла.
Мужчины смотрят ей вслед
И угрюмо подмигивают друг другу.
Хороша!
Худой небритый алжирец и розовый рослый
ажан
Бросают окурки на чистую мостовую,
Полицейский, насвистывая, отходит,
Из-под плаща — автоматное дуло.
Ах, ажан!
Алжирец берет метлу, подметает
Окурки и осторожно
Под пиджаком поправляет
Теплую рукоять ножа.
НОЧЬ. ПАРИЖ…
I
Сена спасала многих от смерти бесчестия,
Сена…
Сена принадлежит тем,
по ком никто не заплачет.
Кто сам изменял и боялся чужой измены,
у кого счета не оплачены,
кто не дождался сдачи.
Сена — живая-заплата
на черном сукне города.
У многих, стоящих со мной на мосту,
простужено горло.
Кашляют.
У изголовья спящей истории
стоят в карауле почетном
скорбные кредиторы.
II
В моем блокноте четыре последних доллара.
Последняя ночь в Париже.
Надо потратить с толком.
Девушки, как ягнята, смеются в долг.
Бормочут мужчины ласковые,
как волки.
Есть в каждом городе главная улица —
Мейн-стрит,
где ходят быки
или черными колоколами плывут «кадиллаки».
Мальчишки ругаются на сорока языках,
арык,
И на черном небе ширится полынья.
След позабытых кочевий — четкая тень,
улица, как гекзаметр долгий,
без точки.
Черное — для кого-то ночь,
для азиата — прохладный день.
Этот гекзаметр стоит
ломаной строчки.
В каждом городе — площадь цветов
Да земля опыленная.
Розы белые, черные, синие там растут,
розы красные, и багровые, и зеленые,
только розовых нет
тут.
Ночь мне явится розовой,
ночь — мое плотское пламя,
мой эгоизм.
Ночью прохладно,
ночью я восхожу на вершину
собственной тени.
Ночь моя — родина подлости
и героизма,
ночь — чернозем,
на котором восходят гены.
В самом богатом
и ярком городе-взрыве
есть переулки, где прячется тень,
самый веселый и башенный город Рио
не обнажен до конца.
В его переулках — окаменелый стыд,
тенью он притаился в подъездах,
в складках лица
неподвижно стынет.
Можно построить скайтскребы
выше, чем память!
Выстрелы, топот, смятение.
Пробежали.
На тротуаре тени всплеснулись
дико.
И снова тихо.
Рядом стреляют, бегают, режутся
парижане!..
Ночью на площадях дико!
Вот площадь Согласия!
Улица Жертв и Поэтов улица,
но главную улицу — Мейн-стрит
я назвал бы улицей Неизвестных.
Много прошло неузнанных,
стали в тень
и сутулятся.
Ждут предрассветной немочи.
Выскочат —
бесами.
Ближе черта равновесия —
улица Неизвестных.
«Париж — это город музыки,
воинов и любимых!»
Ночью бунтует
мир крови,
требует перевеса.
Утром Париж подсчитает
поэмы,
жен
и убитых.
Сена несет острые глыбы фосфора
вверх по течению.
Перейти на страницу:
Изменить размер шрифта: