19

Это было несложно — доказать, что нельзя обманывать государство и что совесть полезна и даже необходима для человека науки. Но как написать о повороте 1948 года, после которого появилась возможность превратить удавшийся опыт акклиматизации в политическое преступление? Чем была для Снегирева эта возможность? Как написать сцену в редакции — не сцену, а то, что скользило, угадывалось за сценой! Ведь Остроградскому не только тяжело было — я это понял — вспоминать о том, что произошло, но стыдно за Снегирева?

Я позвонил Кузину и попросил его приехать.

Как всегда, он явился немедленно — в новом костюме, подстриженный, франтоватый и почему-то все-таки похожий на гремящего заржавленными латами Дон Кихота.

— Собрался с женой на концерт, — объяснил он, — и обрадовался, когда вы позвонили. Жена пойдет с Еленкой — это моя сестра, — а мы займемся интереснейшим делом.

Он принес папку, на которой было оттиснуто «Папка для бумаг», очевидно, чтобы никто не мог усомниться в ее назначении.

— Вы знаете, что это такое? Документы, которые главный редактор вчера получил от Снегирева. — Кузин смотрел на меня, значительно щурясь. — Основная цель — доказать, что он отнюдь не невежда. Вот список его работ. Из двадцати опубликовано девять. Дважды указана одна и та же статья под слегка измененным названием. В научных журналах напечатаны пять, остальные в журнале «Рыбное хозяйство». Это — липа. В редакции он больше всего боялся попасть впросак. И попал, если вы заметили. Сейчас он мечется как бешеный, стараясь угадать, откуда удар. Ему и в голову не приходит, что редакция серьезно, без предубеждения, интересуется фальсификацией науки. Интересно, кстати, что он думает о вас? — спросил Кузин и засмеялся. — Но вернемся к бумагам. Оставим автобиографию, хотя она полна недомолвок. Не станет же он, в самом деле, упоминать, что после черкашинской истории был отстранен от преподавания. Это перечень нехарактерных фактов, которые могут составить жизнь десяти людей, нисколько не похожих на Снегирева. Отложим и другие бумаги. Начинается самое интересное. Вы любите подслушивать?

— Нет.

— А придется! Снегирев заявил, что совещание было «подстроено», и потребовал, чтобы редакция опросила ученых, поддерживающих его точку зрение. У вас есть отводная трубка?

— Нет. Есть второй аппарат.-

— Где?

— В столовой.

— Жаль. Мы могли бы обмениваться мимикой.

Он набрал номер.

— Можно профессора Данилова? Здравствуйте, Георгий Константинович. С вами говорит Кузин, сотрудник газеты «Научная жизнь».

Я прошел в столовую и снял трубку.

— ...Извечный спор, — услышал я сухой, напряженный голос. — Кто прав? Трудно сказать.

— И все-таки? — спросил Кузин.

— Я, в сущности, мало занимался этим вопросом.

— Но разве вы не участвовали в снегиревских экспедициях?

— Я не мог отказаться.

— Почему?

Молчание.

— Алло, — осторожно напомнил Кузин.

— Повторяю, эта тема не входит в круг моих интересов.

— Благодарю вас. — Кузин положил трубку. — Вы слушаете? — крикнул он мне,

— Да.

— Недурно для начала... Профессор Челноков?

— Да.

— С вами говорит...

Челноков начал с того, что не хочет «встревать» в затянувшийся спор, а потом, вдруг засмеявшись, сказал, что «положительное значение работы Остроградского не вызывает сомнений». Судя по голосу, это был человек легкомысленный, добродушный и толстый.

— Я ведь ботаник, — сказал он, — так что Снегирев зря ссылается на меня в этом деле.

Кузин простился.

— Профессор Нечаева? С вами говорит...

Профессор Нечаева испугалась, узнав, кто с ней говорит. «Оставляя в стороне моральные качества Снегирева», — сказала она и опять испугалась. На вопрос, считает ли она работу Остроградского полезной, она ответила загадочно: — Безусловно, если мы докажем, что она не приносит вреда.

— Идите пить чай, — крикнул я Кузину.

— До чая ли тут?

Уклонялись все, с кем он разговаривал, но гением уклончивости оказался какой-то доцент Клушин, который сказал, что фальсификацией науки, с его точки зрения, занимался не Снегирев, а Остроградский. Но имеем ли право его осуждать? Он, Клушин, думает, что не имеем!

Даже Дарвина в свое время упрекали в фальсификации, — сказал он.

Кузин повесил трубку и вытер платком усталое, но веселое лицо.

— Одно из двух, — сказал он, перебирая листки, на которых были записаны разговоры, — либо наш герой не успел предупредить своих подручных, либо они его уже не боятся.

За чаем я сказал ему, что не буду писать о Снегиреве.

— Почему?

— Потому что мы с вами тоже немного Снегиревы, иначе нам не пришла бы в голову бессердечная мысль, что они не должны знать о приходе друг друга. Мы заставили Остроградского встретиться с человеком, который переломил его жизнь. Его несчастье было выставлено напоказ, а он из тех людей, которые даже врачу стесняются пожаловаться на болезнь. Но дело еще и в другом. Откуда взялся Снегирев? Ручаюсь, что над первой подлостью и он задумался, в особенности если можно было ее обойти. И вы станете меня убеждать, чтобы я написал об этом? Нет, вам нужна статья, в которой все было бы приглажено, прибрано, стерто.

Позвонил телефон. Я снял трубку.

— Кто говорит?

— Ваш читатель и почитатель, — ответил мягкий и, как мне показалось, застенчивый голос. — Случайно узнал, что газета «Научная жизнь»...

Мимика все-таки пригодилась. Я только поднял брови, и Кузин, подпрыгнув, как кузнечик, кинулся в кабинет.

— Извините постороннего, но глубоко расположенного к вам человека. Не беритесь за эту статью. Вы даром потеряете время.

— Почему?

— Она не будет напечатана.

— А если будет?

— О, тогда... Ну, не знаю. Не стоит загадывать.

— Это угроза?

— Угроза? — с тем же оттенком застенчивости переспросил мой собеседник — Почему же? Напротив. Забота!

Он положил трубку. Кузин выскочил из кабинета.

— Ну-с? — спросил он, подступая ко мне с грозным и торжествующим видом.

— Буду писать.