28

Но когда же все-таки началось у Бориса это незамечание чужой жизни, эта раздражавшая ее глубокая, страстная погруженность в свою? Она сама почти перестала замечать Бориса — и очнулась однажды, увидев не только не железно-упрямым, а растерявшимся, неуверенным, робким. Он всегда говорил, что живет и работает не для нее или Оленьки, а во имя высшей, благородной цели. Теперь оказалось, что он должен подделать дипломную работу — все во имя той же благородной цели: работы в колхозе, необходимости помочь землякам.

Вот тогда-то и произошло то, что она никогда не могла забыть и о чем теперь, через много лет, вспомнила с отвращением. Они поссорились, она назвала Бориса трусом, он ударил ее — и это была минута, когда кончились их прежние отношения. Она не могла не участвовать в новых, мертвенных отношениях — и участвовала. Но это была не она. Другая женщина, усталая, не очень молодая, заботилась о муже, думала о его делах, спала с ним в одной постели...

Они помирились. Как было не пожалеть его, когда он спрашивал с виноватой улыбкой: «Ну хочешь, я целых три часа не буду вздыхать?» Он бродил ночами, желтый, горбоносый, небритый, с большой проступившей челюстью, и было страшно за Оленьку; страшно найти неотправленное письмо Платону Васильевичу, в котором он прощался с ним и земляками.