31

Перемены были даже в том, как вертелся Клушин, на которого в конце концов пришлось накричать. Клушин должен был послать от сотрудников кафедры строго объективное письмо: факты подтасованы, ложно использованы, искажены. Копия — в «Правду».

Перемены были и в том, как держался Данилов, на которого нельзя было накричать, как на Клушина, потому что он стал теперь заметной фигурой. Данилов полуобещал написать в редакцию, а потом посоветовал отсидеться. Персиков, Метакса, Коренев лебезили, так же как прежде, и все-таки немного не так.

Все это были перемены, хотя и не очень заметные, но характерные, приводящие в бешенство, от которых темнело в глазах, а сердце начинало стучать где-то в горле. Некогда было размышлять над ними, и он ломал их, шагал через них. Он знал и другое: как бы эти люди ни юлили, им придется его защищать, потому что они так же боятся этих перемен, как и он.

Они боятся, потому что сегодня он полетит вверх тормашками, а завтра может прийти их черед. Когда-то старый сухарь Данилов сказал, смеясь: «А здорово мы с тобой, Валерий Павлыч, разгромили советскую ихтиологию». «Мы с тобой». Он это сказал не случайно.

Но самая непостижимая, угрожающая перемена заключалась, разумеется, в том, что Кулябко позвонил в редакцию, а статью взяли да и напечатали, как ни в чем не бывало. Значит ли это, что редакция опирается на кого-то другого? Плохо, если так, потому что этим другим мог оказаться Спицын.

...Жена пришла в халате, с лиловым лицом, ступая осторожно, как цапля, и принесла «Ответ клеветнику» на пятнадцати страницах. Это было под вечер, он только что приехал от заместителя министра, который держался туманно и в конце концов дал понять, что, хотя он лично возмущен «бестактной статьей», ему кажется сомнительным, что газета напечатает опровержение.

— Прочти, Валерий. Я сделала все, что могла.

Он начал читать.

— Ох, матушка, хоть ты не дури мне голову, — сказал он, горько вздохнув.

— Ты должен поговорить с Алешей. Мальчика нельзя узнать.

— То есть?

— Очевидно, какие-то негодяи подсунули ему газету.

Снегирев болезненно сморщился.

— Марья, хотя Алешу взяла бы ты на себя. Ну, объясни ему... Вот ты же написала!

— Я ему говорю: «Алеша, тише, папа не спит». А он отвечает: «Если не спит, почему же тише?»

— Ну и что же?

— Он роздал марки.

— Как роздал? Я только что подарил ему ценный альбом.

— Мальчикам.

Мария Ивановна заплакала — что было вовсе на нее не похоже — и ушла, оставив «Ответ клеветнику» на столе.

Снегирев прилег в сумерках, не зажигая огня. Что надо сделать, не откладывая, и что он сегодня так и не сделал? Нечаева! Он не договорился с Нечаевой, чтобы она написала в газету. Как-никак она-— профессор, письмо может произвести впечатление. Кроме того, ее нужно пустить по разговорной линии. Вообще, разговорную линию нельзя упускать.

«Это-то все получится, — подумал он устало. — А вот что действительно трудно...»

Действительно трудно было повторить то, что он уже сделал однажды, — добыть подходящую справку о Черкашине в психоневрологическом диспансере. Тогда, в 1948-м, удалось. Но тогда он отбивался от факультетской комиссии, которая хотя и могла его утопить, но не хотела. Теперь — дело другое. Времена — другие и люди — не те.

«Мальчика нельзя узнать» — вдруг вспомнилось ему, и он подумал, что из-за этой статьи он за всю зиму не больше чем два-три раза разговаривал с сыном. Когда это было, что он вошел к Алеше и тот как-то неловко пошевелился в кресле, точно ему сразу же захотелось убежать? И отвечал односложно, не поднимая глаз от книги, бледный, худенький, сжавшийся, с острыми коленями, с острыми плечами.

— О, будьте вы все трижды прокляты, — громко сказал Снегирев. Он сердито вытер ладонью мокрые щеки.