33

Плохо было, что Кузин лежал в больнице со своей язвой и, следовательно, не мог присутствовать при разговоре. Но еще хуже было то, что разговаривать предстояло с Горшковым, который не понравился Остроградскому на совещании.

Он знал таких людей, потому что встречался с ними повсюду — в экспедициях, в научных учреждениях, в лагерях, где их было много среди начальников и среди заключенных. Это были люди, ежеминутно (внутренне) оглядывающиеся, к чему-то прислушивающиеся и давно разучившиеся думать о чем-либо, кроме собственной безопасности. Со своими круглыми фразами Горшков производил жалкое впечатление, может быть, еще и потому, что у него была мужественная внешность. Он встретил Остроградского вежливо, но неопределенно.

— Да, благодарю вас, конечно, — перебил он, едва Остроградский начал рассказывать ему о практическом значении своей, продуманной еще в лагере, работы. (Неудобно было сразу заговорить о реабилитации.) — Я позвоню М. — Он назвал знаменитое имя. — И мы обратимся к вам, в случае необходимости, непременно.

Было ясно, что он и не подумает звонить М. и что Остроградский совершенно не нужен ему, даже если его концепция способна совершить переворот в науке. Ему хотелось, чтобы статья «Совесть ученого» не появлялась в печати и чтобы вообще ничего не было, но одновременно все-таки как-то и было.

По-видимому, было бессмысленно говорить с ним о том, чтобы редакция обратилась в Верховный суд с просьбой ускорить реабилитацию. Но Остроградский все-таки заговорил, вспомнив чувство напряжения, которое невольно испытывал всякий раз, проходя мимо милиционера. Как-никак он был прописан в одном месте, а жил в другом. Гонорары в Издательстве иностранной литературы, в Институте информации приходилось выписывать на Баеву или Лепесткова.

— Мне хотелось узнать... — начал он.

Горшков выслушал его.

— Разумеется, мы охотно поддержали бы вас, — сказал он, — хотя санкцию на это должен дать главный редактор. Но, Анатолий Осипович, тут едва ли поможет вам наша газета! Тут надо что-нибудь более влиятельное, солидное... «Известия», «Правда».

Остроградский помолчал.

— Понятно, — почти грубо сказал он. — Тогда вот что: вы можете дать мне два-три номера газеты с этой статьей?

— О, разумеется.

Он взял газету, поблагодарил и ушел.

Он недавно был в прокуратуре и сегодня не пошел бы снова, если бы не этот разозливший его разговор. Там, в прокуратуре, сидел свой Горшков, только менее вежливый, разговаривающий сквозь зубы. В прошлый раз он почему-то злобно вскинулся, узнав, что у Остроградского на руках осталась копия приговора. «Откуда у вас это? Вы не должны это иметь».

Просидев два часа в битком набитой приемной, среди таких же, как он, бывших лагерников, Остроградский вошел в кабинет — и удивился. На месте прежней окостеневшей скотины сидел молодой человек, румяный, сероглазый, лет тридцати, с хорошим лицом.

— Конечно, ему легко было дать такой совет, — заметил он (Остроградский рассказал, что жаловался заместителю прокурора, что ему не дают жить в Москве, и тот сказал: «Живите»), — но милиции еще легче оштрафовать вас за нарушение паспортного режима.

— Вот именно. Послушайте, я хотел вас попросить. Вы не можете ускорить это дело?

— По чести говоря, нет, — сказал прокурор. — Вы не представляете себе, что творится. Сейчас мы реабилитируем быстро, и хотя я не знаком с вашим делом... Я здесь человек новый.

— Вижу.

— И занимался до сих пор, между прочим, Катоном Старшим.

— Да?

— Но вот мобилизовали, или, вернее, сам мобилизовался — и не жалею.

Они помолчали.

— Послушайте, я хочу оставить вам этот номер газеты, — сказал Остроградский. — Здесь напечатана одна статья.

— О вас?

— Да. И еще об одном человеке, который, может быть, упоминается в деле. Прочтите.

— Непременно.

— И еще одно. Что, если бы за меня кто-нибудь поручился?

— Не помешает. Кто?

— ..Например, академик Кошкин.

— Отлично, — сказал прокурор одобрительно, но как-то так, что сразу стало ясно, что об академике Кошкине он слышит впервые.

— Или, может быть... У меня есть один знакомый артист.

Остроградский назвал фамилию.

— Да ну? Вы с ним знакомы? Давно?

— Лет сорок. Мы учились в одной школе, в одном классе.

— Что вы говорите! А он уже и тогда...

— Нет, тогда он был самый обыкновенный парень. Здорово свистал.

— Интересно, — сказал прокурор. Его серые глаза оживились. — Вы слышали, как он читает «Старосветских помещиков»?

— Нет.

— Гениально. Все перед глазами и жалко, ну просто до слез. Словом, это будет очень хорошо, если он пришлет поручительство, очень.

Остроградский ушел из Верховного суда в прекрасном настроении, хотя прокурор почти ничего не обещал. Но в том восторге, с которым он говорил о «Старосветских помещиках», было что-то обнадеживающее. Если уж старосветских помещиков ему жалко до слез...