46

В доме хозяйничала старшая сестра Бориса, Варя, похожая на него, с широкими скулами и всегда крепко сжатыми зубами. В ней было что-то монашеское, но не от религиозности (хотя она была религиозна), а от беспрестанного ощущения, что она не просто живет, как другие люди, а служит — эта черта была и в Борисе. Она служила, убирая дом, который содержался в чистоте, ухаживая за слепым отцом и, уж конечно, работая на рыбкомбинате — ее портрет с неподвижно выпученными глазами висел на доске Почета. Дед был совсем другой, приветливый, внутренне свободный, с добрым лицом и страшенными бровями, из-под которых смотрели ясные, ничего не видящие глаза. Потеряв в шестьдесят лет зрение, он научился читать ощупью по Брайлю. Толстые, странные книги для слепых лежали повсюду в доме, который был похож на деда — чистый, белый, с инициалами «П. Ч.» — Платон Черкашин, — крупно вылепленными на фронтоне.

Он знал все, что происходило на Тузлинской косе.

— Нам бы еще милиционера, — как-то сказал он Ольге Прохоровне. — И на тебе — республика как республика! Семейных не берем, вот что плохо! Жилья мало. Холостому что? Сорвал куш в путину, только его и видели! А семейные — солидный народ.

Он читал с утра до вечера, и когда Ольга Прохоровна сказала ему то, что еще в Москве решила непременно сказать, он тоже читал, держа книгу на коленях и подняв лицо к потолку.

— Платон Васильевич, я выхожу замуж.

Пальцы на книге вздрогнули и остановились.

— Мне трудно было сказать вам... — Ольга Прохоровна немного задохнулась. — Но скрывать еще труднее.

Дед помолчал.

— Чего же скрывать? — просто сказал он. — Дело такое. А каково будет для Оленьки? Хорошо ли?

Он заговорил о том, что, может быть, Оленька останется на Тузле, хотя бы не насовсем, а пока устроится жизнь.

— Платон Васильевич. Вот пока все устроится, я и привезла ее вам.

— Эх, Борисова дочка! — горько сказал дед. Фотография Бориса, старая, еще довоенная стояла на комоде. Он был снят после школы, по-мальчишески суровый, в новом костюме, в рубашке с твердым чистым воротником и сам такой же твердый и чистый.

— За кого? — спросил дед. — Хороший ли человек?

Она назвала фамилию — и он заволновался.

— Остроградский?

— Да.

Статья «О совести ученого», наклеенная на картон и вставленная в некрашеную рамку, висела над кроватью.

— Тот самый?

Дед показал не на статью, куда-то в сторону. Но Ольга Прохоровна догадалась.

— Да, да.

— Ну, это судьба, — помолчав, сказал дед. — Так ведь пожилой, должно быть?

— Да. Но это ничего.

— Ясно, ничего. Хорошо даже. А что же ему? — Он говорил теперь о Снегиреве. — Так ничего и не будет?

— Не знаю, Платон Васильич.

— Борис почему не выдержал? Потому что его война сломила. Войну-то он выиграл.

— Да.

— А тут, поди-ка, еще одного врага одолей.

— Да еще какого врага!

— Ничего, найдется управа! На крови ведь только неправда держится. Правде-то зачем кровь?

Он замолчал, услышав легкие Оленькины шаги на крыльце. Ольга Прохоровна прижалась к нему. Он ласково провел рукой по ее лицу.

— А плакать не надо.