Поиск
ЧУЖАЯ ЖИЗНЬ
В Москве
Весь край мой заобийский
Зовут Востоком.
Взять бы в толк,
Что в стороне моей сибирской
Есть свой и Запад
И Восток.
Не на побывку,
Не гостями,
Мы ехали, надежд полны,
Три капли, двинутых страстями
Переселенческой волны.
Три капли, в жажде перемены
Мы ехали, полны забот,
Не на простой,
А на военный,
К тому же
Авиазавод.
И малые сегодня версты
Готовы ставить людям в честь,
А нам поехать было просто
И буднично,
Как пить и есть.
Себе и людям на потребу
Мы крылья ехали ковать.
Я думал: «С кем мне штурмовать
Коварное Седьмое небо?»
Меж тем
По виду как семья
Сидели мы в купе непышном:
Борис с Марьяною…
И я,
Недавно ставший
Третьим лишним.
Борис стал добр.
Лихач воздушный,
Прощен я милостью его.
И добрым и великодушным
Быть победителю легко.
Легко и лестно
Жестом, взглядом,
Самодовольства не тая,
Когда и надо и не надо
Вывешивать ярлык: «Моя!»
Да, да, твоя!
Твоя бесспорно!
Глядел я с болью и тоской,
Как, тихая, она покорно
Сидела под его рукой.
Как птица,
Раненная влет,
Прибившись к выводку на пашне,
Пока крыло не заживет,
Домашним
Кажется домашней.
Теперь,
Когда пришла утрата,
Я понял, живши в простоте,
Что платим мы земною платой
За тяготенье к высоте.
— Взгляни! —
Она вскочила с места…
Нас снова, как одна волна,
Соединила речка детства
В проеме узкого окна.
Есть много рек,
Но самой близкою
Была и будет, жив пока,
Родная западносибирская
Золотобокая река.
В глубоких заводях ленивая,
На перекрестках торопливая…
Тебе за то спасибо, реченька,
Что, исцеленное врачом,
Марьяны худенькое плечико
Я ощутил своим плечом.
За то, что воды нам потрафили,
Когда, в спокойствии своем,
Как на мгновенной фотографии
Изобразили нас вдвоем.
Мы помахали
Елкам,
Елочкам,
И снова
На какой-то срок
Жизнь разложила нас
По полочкам
И потащила на Восток.
Куда?
Не по уставу должности,
Не из причуд, как иногда,
И не из личной осторожности
Не говорю, спешил куда.
О, мой завод,
Ни вражьим летчикам
С планшетками для наших карт,
Ни мрачным атомным наводчикам
Не дам его координат.
Но месту есть названье точное.
В пути
С тайгой под облака
Громадилась Сибирь Восточная,
Неслась косматая река,
Взлетала,
На пороги сетуя,
Как птица синего пера,
Еще в железо не одетая,
Еще Твардовским не воспетая,
И все же в славе — Ангара.
* * *
На берегу
Дома добротные,
За ними — темные леса.
Аэродром,
Дорожки взлетные
И заводские корпуса.
Труба казалась красной пушкою.
Над ней, глядевшей в вышину,
Дымок свивался сизой стружкою,
Как после выстрела в Луну.
А в цехе
Повстречались умные,
Ошеломившие мой слух,
Слоны огромные, чугунные,
Вздыхающие:
Ух да ух!
И сотрясали стены топотом,
Пытаясь с ног стряхнуть бетон,
И гнули сталь упругим хоботом
С усилием
В пять тысяч тонн.
А быт?
Подобно многим жителям,
Мы жили в мире заводском,
Как до сих пор —
По общежитиям:
Марьяна в женском,
Мы в мужском.
Все было как во время оное.
Она к нам на исходе дня
Вбегала юная, влюбленная,
И мне казалось, что в меня…
Была чужой,
Но все же близкою,
Когда без стука —
Где там стук? —
Однажды в келью общежитскую
Ворвался мой счастливый друг.
Откинув голову лобастую,
Раскинул руки, силой лют,
И закричал, меня грабастая:
— Ур-ра!.. Мне комнату дают!..
И дали.
Помнится доселе
С той романтической поры,
Как шел я к ним на новоселье
Туманной поймой Ангары.
В закате
Голубые брызги
Меняли цвет на золотой,
Был берег близкий
Очень низкий,
А берег дальний
Был крутой.
И он,
Подмытый,
Глухо гулкал,
Когда в траве, едва живой,
Котенок, помню, замяукал,
И я склонился над травой.
О, сила жизни!
Мокрый,
Рыжий,
Он, грубой силе вопреки,
Заброшенный в пучину,
Выжил
И выплыл из ревун-реки.
Подмытый берег грозно гыкал.
Найденыш, на судьбу ворча,
Пригрелся вскоре у плеча
И благодарно замурлыкал.
Пел как умел…
Так шли мы двое.
Друзьям в их новое жилье
Я внес певучее, живое
Благословение свое.
За благодарностью,
За нежностью
Я не узнал Марьяны той.
Она сияла тихой грешностью
И новой женской красотой.
Она дивила мягкой томностью,
Бездонностью тенистых глаз.
Зажмурюсь только —
И с влюбленностью
Ее увижу хоть сейчас.
Да, да, в мое воображение
Она вошла без перемен,
Вся в смехе,
В счастье,
Вся в кружении
По комнате
Средь голых стен.
И платья
Складки беспокойные
Как будто ветерок занес.
И замелькали ноги стройные
Весенней белизны берез.
А я?
Я стал еще несчастнее,
Печальней стал.
Да что слова!
Она кружилась,
Но опаснее
Моя кружилась голова.
Потом —
О, бедность быта нашего! —
Все трое стали обсуждать,
Как будет комната украшена,
В каком углу
Чему стоять.
— Там шифоньер…
— А здесь картина…
— Сюда, чтоб веселей жилось,
Куплю Марьяне пианино…
С него-то все и началось.
* * *
Но — стоп.
Затормошу вторженье
За преждевременный предел.
Для верности изображенья
Хочу глядеть, как я глядел.
А я глядел на мир влюбленно,
К Марьяне чувства укротив,
Но и в любви неразделенной
Есть возвышающий мотив.
Недаром в пору отреченья
Нашел я в русской старине
Слова двойного назначенья:
Судьба — ему,
Судьбина — мне.
Смирившийся,
Полуручной,
Я заглянул в глаза Марьяны:
В них, как над заводью ночной,
Стояли поздние туманы.
Так птица, раненная влет,
С повадками расставшись дикими,
Все помнит прошлое,
Все ждет,
Что стая снова позовет
Ее заоблачными кликами.
* * *
В простенке,
Избранном давно,
Рельефилось резьбою фриза,
По выражению Бориса,
Не пианино — пиано .
Торжественно и гордо глядя,
Хозяин дома горячо
Покупку гладкую погладил,
Потом Марьянино плечо.
Взлет рук.
Разбег.
Вот так, пожалуй,
Отчаяннее всех подруг
Она по жизни пробежала,
Как пальцы замелькавших рук.
Вот так
В порыве неуемном
Она скакала налегке
По медленно плывущим бревнам,
Готовым потонуть в реке.
Вот так
Порой она срывалась
С большого скользкого бревна…
Под каждым клавишем скрывалась
Неведомая глубина.
Бетховен,
Моцарт вновь сошлись…
Нет, не по воле вдохновенья —
Они товарищу дались
Ценой его грехопаденья.
И знай,
Что путь к нему греховен;
Пытавший гордостью судьбу,
Непримиримый ван Бетховен
Разбунтовался бы в гробу.
И знай,
Что путь к нему — паденье,
Причина горьких женских слез;
Сам Моцарт бы свои творенья
В могилу скорбную унес.
Так думал я…
Гляжу в былое
И подступаю к той черте,
Где на дороге к доброте
Бориса сторожило злое.
* * *
Студентами,
Стремясь к геройскому,
Чужую мудрость жадно пьем.
По Пушкину,
По Маяковскому,
По Циолковскому живем.
За институтскими дверями
Расстанемся с поводырями
И, примеряясь ко всему,
Живем по сердцу своему.
Как у коня скользят копыта
На почве от дождя сырой,
Так на коварных хлябях быта
Мы спотыкаемся порой.
Не по великому примеру,
Умноженная на веку,
Один ударится в карьеру,
Другой начнет копить деньгу.
Борис!
Из дружеского круга
Не видели одни слепцы,
Как зарождались в сердце друга
Две эти страсти-близнецы.
Побольше чин!
Деньга по чину!
…На том семейном вечеру
Обещанное пианино
Сыграло темную игру.
С тех пор
Корыстный сын земли
Стал измерять дела людские
Так, будто прессы заводские
Чеканили ему рубли.
Я говорил:
Живи как можется,
Но в дельности не погреши.
Храни шагреневую кожицу
Своей податливой души.
Перед зазнавшимся начальником
В час спора
Не сиди молчальником.
Начальники —
Отцы для нас,
Но тоже с целями земными,
А потому-то и за ними
Еще нам нужен глаз да глаз.
Упрямый,
Не в пример жене,
Игравшей с чародейской силой,
Он бил лишь по одной струне,
По той,
Которая басила.
Мы виделись издалека.
Как пораженные проказой,
Отступники во все века
Стыдились дружеского глаза.
Лишь служба сталкивала нас,
— Как жизнь идет?
— Неплохо вроде…
— Ну-ну, служи.
Тебе как раз
Служить на авиазаводе.
— А почему? —
И, увлекаемый
Презрением,
Горчил я мед:
— Как — почему?
Ты обтекаемый,
Почти как этот самолет. —
В нем — сплав…
Он, помню, был послушен,
Но и в коварстве многолик.
Его изменчивую душу
Я прежде собственной постиг.
* * *
И было горько самому,
Что трус,
Что поступил я подло.
Кому любовь свою я отдал?!
Любимую вручил кому?!
Все ложно,
Благородство ложно,
Когда любовь твоя в беде.
Земному счастье невозможно
С ней,
Побывавшей на звезде.
Душа томилась,
Плоть кричала
В объятьях стыдного огня.
А где-то музыка звучала,
Бориса скорбно уличала
И сетовала на меня.
И шел я к ней,
С собой не споря,
Не осуждая чувств своих.
Мой друг,
Зачем ты на троих
Купил одно большое горе?!
Лишь в этом видя зла причины,
Ожесточенный от обид,
К Марьяне шел я, как луддит,
Громивший первые машины.
Вошел и сник.
Нездешний звук.
Истаяв,
Приласкался к слуху,
Лег на душу…
Вот так паук
Живую пеленает муху.
Мелодия,
До слез знакомая,
Вошла в меня, как теплота.
Дрожит трава аэродромная
Под нимбом авиавинта,
Бежит земля ручьями пыльными…
— Марьяна, стой!
— Молчи…
— Молчу.
Большими награжденный крыльями,
Опять взлетел,
Опять лечу…
Теперь крыло мое отковано
В бессоннице труда,
И для любви мной облюбована
Пустынная звезда.
Ни звездным
Выспренним поклонникам,
Быть может, ждущим там,
И ни земным мужьям-законникам
Тебя я не отдам.
Пусть обвиняют,
Что в угаре я,
Пусть бегают в суды.
Все ближе, круче полушарие
Неведомой звезды.
И вот уже мотор затих,
Быть может, на века.
И вот она в руках моих,
По-звездному легка.
Она была еще земней,
И грудь ее была,
Подобно паре голубей,
Прохладна и бела.
И были помыслы чисты,
Светлы глубины глаз.
Пойми, история звезды
Должна начаться с нас.
Пойми, мы путь совсем иной
Укажем для детей,
Добрей и чище, чем земной,
Не омраченный ни войной,
Ни смутою страстей…
— Ты любишь ли? —
В ответ отчаянье,
Что я, любя, ее сгублю.
— Ты любишь ли? —
Страшно молчание.
— Ты любишь ли?
—Люблю… Люблю…
И вдруг ее,
Со мною слитую,
Вспугнув, тряхнула, как волна,
Во чреве пианино скрытая,
Как голос мужа, басовитая,
Крутая, грубая струна.
А там,
За рамами оконными,
Во всей суровости земной,
Жила земля
С ее законами,
С веселым смехом
И со стонами.
— Бежим!
— Куда?
— Ко мне!.. Со мной!..
Есть миг,
Когда вся жизнь осветится
С желаньем тайным на виду,
Когда нельзя уже не встретиться.
—Уйдешь?
— Уйду.
— Придешь?
— Приду.
* * *
В наш сад
Ребята не ходили,
Девчата не плели венки.
Мы по весне его садили
И поливали из реки.
На лавочке, под жухлой краской,
В следах мальчишеской резьбы,
Сидел я у волны ангарской
И ждал решения судьбы.
В закате
Голубые брызги
Меняли цвет на золотой.
Был берег близкий
Очень низкий,
А берег дальний
Был крутой.
Я представлял подъемы, склоны
Тропинок, что ко мне вели,
И клял мудреные законы
Сопротивления земли.
И вспоминал я как в бреду!
«Уйдешь?»
«Уйду».
«Придешь?»
«Приду».
Марьяна!
Шла она меж ветками,
Пошатываясь на ветру,
Как будто с кленами-трехлетками
В пути затеяла игру.
— Ты насовсем? —
В глазах отчаянье,
Бессонного раздумья след.
— Ты насовсем?
В ответ молчание.
— Ты насовсем? —
И слышу:
— Нет.
— Как — нет?! —
Хлестнуло сожаленье,
Рожденное от всех обид,
Что я не ранен при паденье,
Не искалечен, не убит.
— Как — нет?! —
Игры не зная правил,
Я каждый ход перевирал.
Всю жизнь я на любовь поставил —
И вот полжизни проиграл.
В тоске кричать
Любовь мешала.
И задушил я крик,
Пока
Трепала чуб и утешала
Марьяны легкая рука.
— Люблю! — шептала с теплотой.
— Нет, нет, иди и пой романсы
Душе корыстной и пустой,
Душе с хорошим резонансом.
— Не так!
Страшны не перемены.
За Борю чувствую вину:-
У жизни он чужой в плену…
Кто выведет его из плена?
— Не ты!
Подумай о себе, —
Твердил с решимостью угрюмой,
Подумай о своей судьбе,
Родная, о моей подумай…
— Ты сильный…
Тишина.
Сниженье.
Крушенье.
Нет звезды моей.
— Ты сильный! —
Это утешенье
Я часто слышал от друзей.
Они печали приносили
И горечь на душевном дне
И апеллировали к силе,
Которой не было во мне…
Но сила,
Как бывает в сказках,
Пришла ко мне
От волн ангарских.
И чтоб друзьям
Не только мнилось,
Пришла от волн
И природнилась.
От них и мускулы тугие,
От них и добрые слова.
Те волны, где вы?
Где,
Какие
Ворочаете жернова?
Перейти на страницу:
Изменить размер шрифта: