У Калерии Петровны оборвалось сердце. «Убежит! Бросит!» — уколола ее мгновенная догадка.

Но, как будто подслушав ее тревогу, Огурцов возбужденно продолжал:

— Вернусь, обещали интересную работу дать. На строительстве... Теперь такое развешивается, прямо сказка волшебная!..

Огурцов уехал в командировку радостный и на прощанье нежно, как уже давно этого не делал, обнял жену:

— Не скучай! Через полтора месяца буду дома.

Полтора месяца Калерия Петровна тревожно поджидала Владимира Иннокентьевича. Полтора месяца недоумевала она, что же это случилось с Огурцовым, что он по-новому стал относиться к окружающему? Разве не он это часто брюзжал на все, что делалось в стране? Разве это не он часто предсказывал, что «они» сломают себе шею?.. Откуда появилась возбужденность, энергия, даже радость, с которой Владимир Иннокентьевич говорил перед отъездом о своей работе, о том, что его оценили? Откуда?

Огурцов проездил больше двух месяцев. Просроченные им дни Калерия Петровна плакала: она была окончательно убеждена, что муж ее бросил. Не верила она его телеграммам, объяснявшим задержку какими-то уважительными причинами. Но Огурцов вернулся и радость Калерии Петровны была безгранична.

А через неделю после того, как Владимир Иннокентьевич вернулся, он пришел со службы опять возбужденный и радостный, как тогда, перед поездкой, и сообщил:

— Ну, Калерия, будем собираться в дорогу. Посылают на новое место. Уедем почти на самую границу, на восток...

Через месяц Калерия Петровна, зараженная возбуждением мужа, помолодевшая, главным образом, от сознания, что Владимир Иннокентьевич не бросил ее, а, наоборот, берет с собою в этакую глушь, усаживалась с узлами и чемоданами в поезд дальнего следования...

Два раза подбирали Славку, «Кислого», на улице, устраивали в детдом, обмывали, одевали, начинали приучать к чистой, к настоящей жизни, и два раза убегал он от этой жизни — снова на улицу, к воле, к приятелям.

В какой-то год Славка потерял Воробья. Воробей неловко устроился под вагоном, уснул, попал под колеса и погиб. Славка ехал с тем же поездом. Славка видел изуродованные останки Воробья на окровавленных рельсах. И он тогда впервые заплакал не от физической боли, не от голода или холода, а от острой тоски. Убежав от кровавой массы, которую явил собою шустрый, лукавый и смешливый Воробей, Славка долго бродил в одиночестве. И вот в это-то время он прибрел к родным местам и его потянуло взглянуть на мать.

Матери Славка на старой квартире не нашел. И, не узнав, куда она уехала, он опять вернулся на прежнюю дорогу. Опять отправился в свою беспокойную жизнь.

Осенью двадцать восьмого года Славка, «Кислый», свалился в жестокой болезни. Его подобрали полумертвым и положили в больницу.

Тогда он уже был тонким, гибким подростком, на бледном лице (не сразу в больничной ванне удалось смыть многолетнюю грязь с этого лица!) лихорадочно сияли серые глаза. И в моменты короткого сознания в этих глазах вспыхивала затравленность и оживала злоба. Он бредил. В бреду он поминал Воробья, мать, изрезанный пиджак отчима. В бреду он порывался соскочить с койки и бежать. Но сильные руки удерживали его, он впадал в беспамятство, затихал и порою тихо стонал.

В больнице Славка пролежал несколько месяцев. Прошла осень, прошла зима. Заалели весенние зори. В широкие и высокие больничные окна ворвалось молодое солнце. Славка пришел в себя. Славка оглянулся. Его испугало белое сверкание больничных стен. Он поразился невероятной чистоте, которая лежала на всем вокруг него. Ему страшна стала тишина, наполнявшая просторную палату.

— Как тебя звать? — спросила женщина в белом, наклоняясь над ним.

Славка зажмурил глаза. Опять, значит, что-то вроде допроса. Знает он эти вопросы: «Как звать, кто родители? где? откуда?» Он открыл глаза и с ненавистью сказал:

— Убирайся...

Грязная ругань отшатнула женщину. Она выпрямилась и молча отошла от Славкиной койки.

А он пугливо и затравленно поглядел ей вслед и стал ждать, что придет кто-нибудь и станет с ним расправляться. Но никто не пришел. Никто не стал с ним расправляться. И в назначенное время ему принесли обед, потом дали лекарство. Потом поставили ему на столик в вазочке несколько веток сирени.

Цветы поразили Славку. Он не подал виду, что они растрогали его. Но, выждав минуту, когда никого не было поблизости, он высвободил руки из-под одеяла и дотронулся до нежных и упругих лепестков. И заодно заметил он свою руку: иссохшую, полупрозрачную, но чистую...

Люди, которые окружали Славку в больнице, относились к нему просто и совсем так, как они обращались к другим, к каждому человеку. Но женщина в белом, та самая, которую Славка матерно изругал, вела себя с ним как-то очень, по его мнению, странно. Она была с ним сурова и вместе с тем он чувствовал на каждом шагу ее нежность.

Однажды во время ее ночного дежурства Славка, проснувшись в полночь, увидел ее сидящей возле его койки. Она тихо и ласково гладила его плечо и приговаривала:

— Маленький ты мой!.. Бедненький!..

Славка, считавший себя в свои пятнадцать лет совсем взрослым мужчиной, вдруг ослаб от этих нежных и непривычных слов. Он глубоко вздохнул и круто повернулся к женщине. Та убрала руку и почти виновато прошептала:

— Тебе что-то плохое снилось, мальчик... Ты стонал во сне...

Небольшая электрическая лампочка рассеивала приятный слабый свет. Славка разглядел на лице женщины морщины, седую прядь, выбившуюся из-под белой косынки. Он успел разглядеть белую морщинистую руку. Он еще раз беспричинно вздохнул.

— Тебе снятся плохие сны... — повторила женщина. — Ты тяжело жил... Вот поправишься, отдохнешь...

В эту ночь Славка, неожиданно для самого себя, рассказал женщине в белом о многом, что пало на его слабые плечи. Он рассказывал, а мгновеньями пугался, пытался замолчать, замкнуться. Но женщина смотрела на него грустными глазами и тихонько притрагивалась к его плечу:

— Говори, говори, голубчик!..

И он говорил...

Утром в широкие и высокие окна ворвались ликующие лучи весеннего солнца. Утром Славке стало стыдно ночного. Он отвернулся к стене, хотел изругаться, но не смог...

Мир велик и затеряться в нем человеку очень легко.

Славка не затерялся в нем потому, что страна, по которой проходил он, выпестовывала людей и умела смягчать самые ожесточенные и самые черствые сердца.

Не сразу стало мягким сердце Славки, не сразу согрелся он в новой обстановке, не сразу привык к новой жизни. Бывали дни, когда Славка уже совсем укладывался, чтобы бежать от работы, от учебы, на которую его пристроили. Бывали дни, когда Славка тянулся к вещам и ценностям, ему не принадлежавшим. Бывали минуты, когда Славка тосковал о вольной жизни, о путешествиях зайцем в поездах и на пароходах. Но дни эти и минуты проходили. Откуда-то приливали силы, помогавшие бороться с соблазнами прошлой жизни и прошлых привычек.

И Славка оставался возле своего верстака, рядом с товарищами. Рядом с новыми товарищами. Славка оставался с людьми, которые раскрывали перед ним новый мир.

Первым таким человеком была та женщина в белом. Старая и, повидимому, много страдавшая на своем веку женщина в белой косынке. Она первая отогрела Славку и немного примирила с «чистыми», честными людьми. Она же свела его с хмурым, но таящим в себе неисчерпаемую нежность к человеку, Прохором Пятихатным.

Прохор Пятихатный приучил Славку к работе, заразил его своей жадностью созидания. Через этого старого слесаря, старого большевика и старого бобыля, Славка приобрел новых товарищей. Прохор Пятихатный был первым человеком, который порадовался успехам Славки и в учебе и в работе. Порадовался от души.

— Эту штучку, Синельников, ты обточил замечательно! — сказал он однажды насторожившемуся Славке, беря с его станка только-что сделанную деталь. — По совести скажу: работа настоящая!..