- Четыре минуты!

- Три!

- Две!

- Не слушайте! Уходите! Уходи-и-те! Они все равно всех убьют! - напряженно, срываясь на болезненный хрип, кричал водитель.

- Одна секунда! - завершил отсчет бандит с мегафоном.

Другой неожиданно опустил пистолет и выстрелил водителю в голову. Марина громко завизжала, обхватила голову руками, упала на колени.

- У вас остался шанс проявить человечность! - кричал бандит. - Я жду! Следующая пуля в затылок женщине!

Марина стояла на коленях, плакала, а ее затылок сверлило дуло пистолета.

- Отпусти ее, сволочь, - услышал Сергей знакомый голос, вот он я!

Рядом, придерживая поврежденную руку, поднимался редактор. Поднимался медленно, нехотя, обреченно.

- Ага, вон он! - оживленно закричали бандиты. И почти тут же, поперек туловища редактора, шевеля и раздирая одежду, резанула автоматная очередь.

- Не стрелять! - гаркнул мегафонный голос. Редактор рухнул в траву лицом вниз. Он уже не слышал последних слов. Его уже не было.

- Прекратить огонь! Там еще второй, - и, обращаясь к Сергею прокричал: - Я знаю, ты меня слышишь. Мое предложение остается в силе. Твоя жизнь против жизни женщины! Я считаю!

Встать - значило спасти, а может быть, и не спасти женщину. Встать - значило мгновенно умереть самому, ткнуться лицом в траву вдали от своего города, своих близких, друзей. Сгнить в чужой земле.

Нужно было встать.

Не было сил встать...

Трудно, долго поднимал Сергей свое тело, не желавшее отрываться от спасительной близости земли. Выпрямлялся, разгибая согнутую страхом спину. Напрягал вдруг пересохшую глотку.

- Здесь я!

Поздно! Крик его слился с хлопком выстрела. Голова Марины дернулась вперед, и звукооператора Марины не стало. Одновременно струи очередей хлестнули со всех сторон, срубая ветки, буравя землю.

Неизвестно, что это было: случайность, злой умысел палача или подлая мудрость Сережиного тела, протянувшего время до последней, критической секунды.

В последнее мгновение Сергей успел упасть, скатиться в небольшую ямку и, переждав шквал огня, снова пополз, побежал, подчиняясь инстинкту страха. Теперь он наконец никому не мог помочь. Только себе.

Теперь его жизнь не была нужна никому. Только ему. Он был свободен в выборе. И выбрал жизнь.

Его не нашли. Помешали быстро густеющие южные сумерки. Всю ночь Сергей бежал не разбирая дороги, падая и снова поднимаясь. Прочь! Подальше от пережитого ужаса и стыда!

Все утро он бессильно плакал и выл, вспоминая крик водителя, визг Марины, шевелящийся под ударами пуль свитер на груди редактора и свое медленное, отяжелевшее тело. Весь день он прятался в кустах и ненавидел себя за трусость.

"Почему он встал, а я не смог? Он смог, а я нет! Почему он не испугался пули, а я, словно куча дерьма, валялся на земле? Почему? Я - трус? Разменял свою жизнь на чужие? Выжил по чужим векселям? За чужой счет? Я смог! А он нет? Почему?!"

Он жил, а его товарищи валялись там, под чужими, безразличными и ненавидящими взглядами. Он жил, но в ушах его навек застыл крик водителя, а в глазах замер по-живому шевелящийся свитер редактора. В беспрерывном, бесконечном повторе. Снова и снова! Как в кошмарном сне!

Следующую ночь Сергей шел вперед, шел куда глаза глядят. К утру он наткнулся на трупы недавно убитых солдат и гражданских. Люди были убиты дважды: когда были живыми и когда они умерли. Их кололи штыками, разбивали выстрелами в упор мертвые лица. Палачи не щадили даже саму смерть, обезображивая ее вечный лик. И смерть перестала казаться ужасной. Ужасны были люди, ее приносящие.

Сергей собрал разбросанные по земле перевязочные пакеты, несколько уцелевших ампул с йодом. Он вытащил из карманов убитых остатки сухпайков - галетное печенье, сахар в "аэрофлотовской" упаковке, полуобглоданные плитки шоколада. Трепов не мог себе позволить ни брезгливости, ни угрызений совести по поводу трупного мародерства Это была война. На которой, для сохранения своей жизни, надо было есть. Внешний вид еды и способ ее добычи отходили на второй план. В конце концов границы общепринятой морали и чистоплотности он преступал не чревоугодия ради.

Целой одежды Трепов не обнаружил. Вся она, вместе с телами жертв, была растерзана автоматными очередями, изрезана штык-ножами, залита кровью.

К полудню, двигаясь вдоль свежепроторенной тропы, Сергей вышел на небольшой военный лагерь - две до половины обложенные мешками с песком армейские палатки, крытый автомобиль, полевая кухня и даже аккуратно сбитый из досок сортир в стороне.

Ему навстречу выбежали какие-то люди и, угрожая оружием, уложили на землю лицом вниз. Они матерились и требовали у него документы. Это были свои..

Вернувшись в Москву, Трепов уволился из редакции и запил. Или вначале запил, а потом его уволили... За три недели он спустил все имевшиеся у него деньги и задружился с сотней собутыльников, адресов и лиц которых не помнил.

Он пил, но когда засыпал, видел войну. Он просыпался и снова пил...

Обратно на работу его не приняли - его место занял молодой, только что окончивший журфак "борзописец". В другие газеты, ссылаясь на отсутствие вакансий, тоже не взяли.

Целыми днями Трепов слонялся по городу в поисках работы. Теперь ему хотелось не только пить, но и есть.

Довольно быстро он докатился до "желтой прессы", где оценили его "фронтовой опыт". Оценили втрое ниже против прежних гонораров

Он написал несколько материалов, которые никуда не пошли. И ему предложили съездить в командировку в одну из "горячих точек", по которым он почему-то считался большим специалистом.

Трепов съездил.

И съездил еще в одну...

Его статьи наделали шума и даже получили какие-то премии. Его нашел его прежний редактор и предложил вернуться в газету с повышением. Он отказался. Почему, никто не понял - таких предложений два раза не повторяют.

Трепов поехал еще в одну командировку и привез серию еще более сенсационных статей.

Через год он умер - погиб при до конца не выясненных обстоятельствах. Кажется, его подстрелил снайпер, потому что он имел дурную привычку носить в зоне боевых действий армейский камуфляж. Его смерть никого не потрясла и даже не удивила кончить добром он не мог, потому что лез на рожон. Иногда казалось, что он ищет смерти...