Я подхожу к подъезду и принимаюсь читать список жильцов. Никакого Армандо там нет. Я дышу влажным воздухом, которым тянет из глубины парадного, ведущего в тенистый садик. Входят и выходят люди. Я иду прочь, направляясь к скверикам бульвара Мадзини. Не знаю почему, но меня охватывает предчувствие, что я найду жену там. Действительно, она неподвижно сидит на скамейке с отсутствующим видом, как и в первый раз, Не говоря ни слова, я сажусь рядом. Жена сразу берет меня за руки и улыбается, словно мы расстались всего несколько минут назад. Она говорит, что сделала кое-какие покупки, даже купила грейпфруты. На скамейке рядом с ней в самом деле лежит пластиковый пакет, набитый всякой снедью. У жены накрашенное, осунувшееся лицо. Одета ярко, вызывающе. Как потаскушка. По дороге домой я спросил ее об Армандо, и она выдержала мой взгляд с обезоруживающим спокойствием, которое заставило меня забыть даже о помаде на ее губах. Мы поднялись к себе в квартиру. Я наблюдал, как она ходит по комнатам и коридору, старался обнаружить какое-нибудь опрометчивое движение, фальшивый жест. Я пошел в спальню и сел на край кровати, ибо теперь только здесь я мог хоть как-то отдохнуть. Она тоже вошла переодеться. На моих глазах быстро сбросила с себя платье. Раньше она так не делала. Несколько минут стояла обнаженной. Я не понимал, зачем она разделась догола. Потом надела белые вышитые трусики. Она была в нерешительности, надевать ли остальное белье, которое вытащила из комода. Потом пристально посмотрела на меня и решила, что я приглашаю ее в постель, хотя днем я никогда об этом и не помышлял. Я снял ботинки, рубашку и с изумлением посмотрел на ее руки, на эти бледные, гладкие руки, отвыкшие от черной работы на кухне. Их прикосновение к коже было какое-то особенное. Затем поцелуй в губы - вульгарный и жадный. Я почувствовал, что весь растворяюсь в этом поцелуе.

6

Восемь или девять месяцев мы прожили как обычно. За это время мне удалось хорошо поработать в Сардинии. Месяца два я потратил на розыски одной старухи. Мне говорили, что живет она в горах Оргосоло. Я знал, что ей девяносто лет. И только - ни имени, ни фамилии. Я изъездил Сардинию вдоль и поперек, разыскивая ее, как иголку в сене. Меня знакомили со многими старухами, некоторым из них было под сто. Но песни, сохранившиеся в их памяти, были заурядным фольклором. Все это пригодилось бы для изысканий, которыми я давным-давно не занимаюсь. Но наконец я нашел ту старуху. Она жила в каменной сторожке посреди загона для лошадей. Вокруг кучи навоза и рой мух, залепляющих лицо и глаза. Старуха лежала на козьих шкурах в каморке без окон. Она пережила множество детей и осталась с внуком, который раз в день кормил ее сыром и хлебом. Старуха ничего не говорила - быть может, не понимала, чего от нее хотят, - и даже казалась слепой. Тогда мне стал помогать внук, подстегивая ее вопросами. Одними и теми же, но всякий раз поставленными по-иному. Мы долго ждали от нее отклика. Тогда я стал расспрашивать внука, не слышал ли он "тех напевов, что я ищу". В жизни он не слыхал ничего подобного. Может, их слышал его отец, но отца убили. Я искал былину, но былину особого рода - без слов, из одних лишь звериных кличей. И вдруг, как будто из пещеры, изо рта старухи один за другим стали вырываться нечленораздельные звуки, нечто такое, что должно быть фоном доисторического сказания, когда люди пели, подражая животным.

Я вернулся в город, принялся за работу. Спокойно прожил с женой вплоть до ее последнего исчезновения. На этот раз я искал только в сквериках, расспрашивая пенсионеров и нянек. Затем заперся дома и стал ждать ее возвращения. Возле двери я поставил стул и часто сидел на нем, прислушиваясь к шуму спускающегося и поднимающегося лифта. Часто мне казалось, что жена возвращается, особенно когда лифт останавливался на пятом этаже. Я даже вставал и брался за ручку, чтобы быть наготове и вовремя открыть дверь. Но это были жильцы с нашей площадки, возвращавшиеся домой или спешившие на работу. Много раз мне звонили люди, из добрых побуждений советовавшие, куда обратиться. Человек десять по крайней мере находились в том же положении: каждый из них утратил свою половину. Я понял, что люди теряются, как теряются ключи от автомобиля. И возникают те же проблемы и те же трудности. Никакой разницы. Но я теперь решил не трогаться с места.

Много лет я собираю отрывки напевов, передаваемых из уст в уста. Собираю, как говорится, с миру по нитке. Особенно много материала на Сицилии. Это протяжные жалобы, срывающиеся с уст старых пастухов, загоняющих в овчарню заблудших овец, и заунывные плачи женщин, вкладывающих в них всю свою скорбь. Чем больше женщина закрепощена, тем жалобней ее колыбельные песни. А в Венето, например, сохранились звуковые реминисценции со времен нашествий варваров и даже воинственные кличи первобытных охотников. В общем, есть что записывать на пленку, и я с удовольствием занимаюсь поисками звуковых памятников в разных частях Италии. Великие исторические события оставили акустический след, который века донесли до нас наряду с камнями - свидетелями давно прошедших времен. Полгода прослушиваю я ленты, глядя на застекленную дверь, выходящую на балкон. Невидящим взором смотрю сквозь ветки олеандра и упираюсь глазами в грязный пол, уставленный пустыми бутылками. На балконе множество цветочных горшков. На них потрачено немало сил. Но олеандр единственный из купленных мною цветов, который прижился на балконе. Другие цветы погибли, потому что за ними ухаживала жена. На их месте теперь хилые кустики зеленой травы и бледные полевые цветы. Щебечут прилетающие и улетающие птицы. Я из комнаты любуюсь этим уголком дикорастущей зелени. Я давно уже не выхожу на балкон. Смотрю на него, но не выхожу. Из кабинета мне не видно, но возможно, там уже поселились осы и свили гнезда птицы. Я уверен, что на балконе полно муравьев. Я их видел весной. В одном из горшков растет персик. Хотел бы я знать, как туда попала персиковая косточка. Я думаю, все это невольное творение птиц, посещающих мой садик. Прилетают воробьи, щеглы и вьюрки. Попадаются также дрозды, быть может выпорхнувшие у кого-нибудь из клетки. Как-то раз заглянула канарейка. А однажды случилось нечто невероятное - на балкон опустился орел. У него было поранено крыло, и он волочил его за собой, словно шпагу. Раз десять мы пристально взглянули друг другу в глаза. Потом он исчез, перейдя на балкон к соседям. Каждое утро я выглядывал из окон спальни вниз на площадь, расползающуюся, словно цементное море, до тротуаров, вдоль которых возвышаются здания в стиле Умберто Савойского. Над домами, среди густого леса антенн, за оградой террас, уставленных цветочными горшками с агавами или декоративными пирамидами из пористого камня, каплями мутной воды застыли голубовато-сиреневые стекла оранжерей, еще больше подчеркивавшие грустное одиночество закопченных террас. Передо мной вставал грудастый силуэт города с куполами на фоне неба, прочно упирающийся в землю ногами своих портье.