От такого использования термина «усовершенствование» по спине мага пробежал озноб. Фирексийцы, заменяя плоть механическими устройствами, считали, что «совершенствуют» живое тело. Баррин устало опустился на ближайший стул. До сих пор Мироходец ни разу не произносил этого слова в таком контексте.

До сих пор.

Оставив позади царство Залфир, команда «Маяка» осмотрелась по сторонам и не увидела ничего, кроме горизонта. Карн оглянулся на корму судна. Ее плавный силуэт темнел в ореоле заката. Ильса Бравен, временный капитан корабля, прокричала с мостика команду, которой «Маяк» теперь долго не услышит:

– Курс в небо! Поднять корабль!

Матросы зашевелились, механики запускали магические двигатели. Стройное судно медленно разомкнуло объятия серой воды и погрузилось в алое сияние умирающего солнца. Засвистел рассеченный острым бушпритом ветер. Паруса по-прежнему выгибались, но теперь их наполняла сила магии. Любой из моряков и учеников академии, находившихся на борту, согласился бы, что нет ничего прекраснее этого первого мига полной свободы корабля, презирающего власть стихий.

Один Карн не наслаждался ощущением всесилия, хотя знал, что это был последний полет «Маяка», которого требования секретности заставят впредь играть роль обычного, прикованного к поверхности океана судна. Прототип не забыл, сколько раз он восхищался мгновениями взлета, стоя на палубе или находясь в самом сердце корабля, где он, слившись с силовыми камнями, регулировал работу магических двигателей с недоступной для смертного точностью. Это были хорошие времена, может быть, лучшие в его жизни, но они прошли.

Последние десять лет Толария казалась Карну тюрьмой. От постоянных переходов между разновременными зонами его лихорадило. У него уже не оставалось времени по-настоящему знакомиться с учениками. Любой из них растворялся в потоке летящего времени за те часы или дни, что Карн проводил в медленновременной зоне, помогая в работе Рейни, Баррину или Гатхе.

Серебряный человек не порвал отношения с Гатхой и, кажется, оставался его единственным другом. Остальные сотрудники академии сторонились молодого ученого, а ученикам, работавшим под его руководством, он даже внушал страх. Гатха, по-видимому, не страдал от недостатка человеческого общения. Ему хватало работы и недолгих бесед с Прототипом. А вот Карну этого было мало. Серебряный человек понял, чего ему недостает, когда, вернувшись из очередной отлучки в медленновременную зону, узнал, что разминулся с Джойрой. Следующего ее визита на Толарию можно было ждать очень долго. Карн не таил обиды на задержавшего его Гатху, но погрузился в тоску. Только Баррин и Рейни заметили перемену в настроении своего помощника и поддержали его парой добрых слов и заботливых взглядов.

Но Гатха продолжал работу с фирексийским материалом, и Карн понял, что не может больше оставаться на Толарии. Он нуждался в передышке. Слишком много уродов рождалось в последнее время, слишком многие из рождавшихся нормальными с виду, созревая в ускоренных зонах, оказывались злобными и безудержно жестокими. Карн разрывался между привязанностью к Гатхе и ненавистью к его занятиям. Из совершенной памяти Прототипа еще не стерлись воспоминания о долгой войне с кучкой фирексийцев, рожденных некогда на Толарии. Отвратительные создания, возрождавшиеся всякий раз в новом, еще более уродливом обличье. Противоестественное смешение плоти с металлом, кислый запах слизи и смазочных масел, заменявших им кровь. В его ушах снова возникал скрежет и лязг их голосов. И хуже всего были короткие вспышки понимания и сочувствия к этим порождениям кошмара, когда серебряный человек на миг ощущал свое родство с ними.

Карн знал, что жизнь ему дает сердце Ксанчи, давно погибшей подруги Урзы, фирексийки, восставшей против своих повелителей и старого мира. Она отдала жизнь ради победы над демоном Джиксом, а потом Урза использовал ее сердце при сборке Прототипа, при первом своем опыте в создании искусственных мыслящих существ. И все же этот янтарный комочек не потерял связи с Фирексией. «Принцип подобия», говорил Баррин, надеясь смягчить тревогу Карна. «Подобное тянется к подобному». И все же Карна мучило влечение, которое он испытывал к созданиям Гатхи. Ему не хотелось смешивать это невольное сочувствие с настоящей дружбой. Дружить можно только с хорошими людьми, такими, как Джойра, Баррин, Рейни…

И услышав, что Рейни вместе с лесным духом Мултани должны возглавить посольство к Явимайе, Карн напросился в команду «Маяка». Он надеялся, что плавание напомнит ему прежние радостные дни и поможет восстановить связь с настоящим. Не помогло.

Карн и сейчас слышал зов корабля. Басовитый гул его двигателей пробивался сквозь полированное дерево палубы. Звук настолько низкий, что ощущался больше телом, чем слухом. Но рядом не было людей, тех людей, что прежде наполняли мир Карна. Не было Тефери и Джойры. Джойра… Теперь он мог признаться себе, что вся эта поездка затеяна ради нее. Ему хотелось поговорить с первой, лучшей своей подругой, но ни ее, ни Тефери он не застал в Залфире. Никто не знал, куда они направились и странствуют ли они вместе или поодиночке. Путешествие не принесло облегчения и лишь заставило взглянуть в глаза жестокой истине: ему никуда не скрыться от своего прошлого. Карн попытался и потерпел поражение. Прошлое, мучительное и неотвязное, следовало за ним. Сейчас серебряному человеку хотелось навсегда избавиться от него.

Он и не представлял, какую цену ему придется за это заплатить.

Мултани прогуливался по командному мостику судна, поодаль от кучки наблюдателей из академии, допущенных капитаном Бравен в свои владения. Дух природы поглаживал перила. Он чувствовал в теле корабля жизнь, по-прежнему принадлежащую Явимайе, как и он сам.

Даже издали никто не спутал бы Мултани с обычным человеком. Его тело, тонкое и гибкое, представляло собой ствол дерева. Руки и ноги походили на толстые ветви с узловатыми суставами и тонкими корешками пальцев. И покрывала их не кожа, а кора, сквозь которую в верхней части ствола прорастало лицо. На голове и плечах клубилась целая грива мягкого изумрудного мха. Зеленые глаза цвета молодой листвы, от хлорофилловой радужки разбегались белые прожилки, а левую щеку украшал зеленый узор в форме древесного листа. Мултани был самой сутью мыслящего леса Явимайи, втиснутой в человекоподобную форму.

Сейчас, после вековой отлучки, он возвращался к породившему его лесу вместе с посланцем Лановара и посольством Толарии.

Прозрачные голубые волны накатывали на тонкую полоску пляжа, где светлый желтый песок перемежался красно-бурой землей, поросшей тускло-зеленой прибрежной растительностью. Цвета пляжа быстро померкли по сравнению с бледной радугой берегов в глубине бухты. Это было для Мултани внове. Прежде зелень леса простиралась от края до края острова. С тех пор Явимайя стал… изменяться. Хотя дальше от берега остров по-прежнему скрывался под крышей леса, разорванной темными вершинами гор. Местами по зелени проходила крупная рябь, словно там листву шевелил ветер, совершенно не ощущавшийся на мостике.

Мултани передавалось чуть тревожное ожидание леса. Явимайя не часто допускал на свои земли такое множество гостей. Дух природы послал в ответ ободряющее приветствие.

– Удивительно, – проговорил лановарский эльф Рофеллос, облокачиваясь на перила рядом с духом леса.

Темные непокорные волосы молодого воина водопадом струились по спине. Он вскочил на узкую планку перил, небрежно придерживаясь одной рукой за ближайший шкот, и склонился над водой. Свободный край его кожаной рубахи чуть шевельнулся под легким ветерком, с простого кожаного пояса свешивался короткий меч.

Мултани отошел в сторону, чтобы отдохнуть от общения, в первую очередь с Рейни, которая все время пути донимала его разговорами, хотя Рофеллос ему и не мешал. Он был гайа, «рожденный лесом», и, если проявлял большую воинственность, чем большинство ему подобных – что ж, такова природа всех эльфов Лановара. Потому-то Явимайя и просил выбрать посланника из этого клана. Быть может, побывав в Лесу, Лановар научится жить в большей гармонии с миром.