Деревня казалась процветающей, домики хорошо ухоженными, и кроме цветов в садах были ульи, ягодные кусты и грядки с зеленью. Дети – крепкие, как маленькие пони, здоровые и счастливые, их сильные и безмятежные отцы и матери, старики, розовощекие и улыбающиеся, как дети. Их одежки пестрели, как палисадники, платья в цветочек, шляпки с яркими лентами, ни мужчинах были парадные воскресные куртки, бутылочно-зеленые, фиолетовые и лиловые, еще красивые и только слегка потускневшие от времени.

Вспомнив, сколько безобразного она видела и Лондоне – покосившиеся дома, детей в лохмотьях, бедных босоногих нищих – Мария сказала сама себе: «Вот так и должно быть. Так и должно быть всегда в Сильвердью. Я все должна сделать, чтобы Сильвердью осталась такой». Она расправила плечи, задрала подбородок и приобрела весьма решительный вид.

– Мы уже подъехали к воротам кладбища, – сказал сэр Бенджамин. – Мисс Гелиотроп, мадам, позвольте вашу руку.

Он помог ей выбраться из экипажа, предложил одну руку ей, а другую Марии, и медленно и торжественно они прошли под аркой старых ворот, мощеная дорожка вела через церковный двор к церковным вратам. Над их головами колокола радостно вызванивали мелодию, прекрасней которой Мария не слыхала.

Колокола как будто разговаривали, но она была слишком смущена от счастья, чтобы разобрать слова. Она подняла глаза на высокую колокольню, сияющую на солнце, затем взглянула на склоны Райского Холма и ярко-голубое небо над головой, и ей показалось, что сердце ее сейчас разорвется от счастья.

Внутри церковь была так же прекрасна, как и снаружи, вверх возносились красивые колонны, напоминающие стволы деревьев, и арки тоже выплескивались вверх, как крики радости, чтобы встретиться с огромными, устремленными к небу, изгибами сводчатого потолка. Окна сияли яркими, глубокими красками старинного цветного стекла и солнце, проходя через них, окрашивало каменные плиты пола всеми цветами радуги.

Налево винтовая лестница вела на высокую кафедру, а направо была старинная маленькая часовня с низким дверным проемом, через который Мария смогла разглядеть гробницу с лежащим на ней рыцарем в полном вооружении. На мгновенье сердце ее замерло, она поняла, что эта часовня – усыпальница Мерривезеров, и что это – ее предок.

Под восточным окном находился простой каменный алтарь, покрытый чистым белым льняным полотном, а на ступенях перед алтарем стоял большой глиняный кувшин, полный первыми веточками можжевельника, покрытыми золотистыми сережками. Поскольку настоящей леди непозволительно вертеть головой в разные стороны, она только по скрипу стульев, звуку прокашливающихся голосов и настраиваемых струн догадалась, что над западными вратами находится галерея, где располагается деревенский хор и оркестр со скрипками, виолончелями и контрабасом Дигвида, которые готовились к службе.

На высоких, огороженных деревянных скамьях со спинками было собрано множество прихожан, и Мария, проходя мимо, видела шляпки женщин и непокрытые головы мужчин. Теперь, когда ннутрь вошли все те, кого она видела снаружи, церковь была полна. Жители Сильвердью любили свою церковь.

Они оказались перед дверцей, ведущей к скамье Мерривезеров прямо под кафедрой, и сэр Бенджамин пропустил внутрь сначала мисс Гелиотроп, а потом Марию. После этого он сам прошел внутрь и запер дверцу за засов, и теперь Мария больше не могла разглядеть ничего, кроме потолка, верхушек арок и верхней части кафедры, потому что их скамью окружали такие высокие стенки, что она напоминала маленькую комнату.

Вдоль задней стенки шло мягкое сидение, на котором могло разместиться целое семейство, отец, мать и десять детей могли легко усесться и ряд, пока, как подумала Мария, не подрастут все дети. Потом, когда она подсчитала подушечки, лежавшие в ряд перед скамьей, она поняла, что их двенадцать и расположены они в порядке убывания от самой большой для главы семьи до самой крошечной, не больше шляпки мухомора для самого младшего. По противоположной стенке шел широкий пюпитр, достаточно большой для того, чтобы отец и сыновья могли положить свои шляпы, а мать и дочери – ридикюли и зонтики.

Все было так удобно и по-домашнему, что преклонив колени на подушечку среднего размера, повесив муфту на цепочку и положив на пюпитр молитвенник, она закрыла лицо руками в перчатках и почувствовала, что счастлива, потому что на этой скамье, как и в усадьбе, она была дома.

Громоподобный голос, обрушившийся ей на голову, заставил ее подпрыгнуть от неожиданности. Он звучал, как труба, возвещающая конец света, и она вскочила в тревоге, ожидая увидеть, что свод церкви раскалывается, как стручок, а голубое небо скручивается в свиток, чтобы ангелы могли сойти на землю. Но ничего этого не произошло. Это был просто приходский пастор, объявляющий первый гимн.

Но что за голос! Она подумала, что у сэра Бенджамина голос громкий, но куда ему было до пастора. О сэре Бенджамине она в первый момент тоже подумала как о странноватом немолодом джентльмене, но его странность не шла ни в какое сравнение со странностью человека на кафедре. Стоя прямо под ним, уже собранная и серьезная, с муфтой, покачивающейся на цепочке, и руками в перчатках, сложенными на молитвеннике, она глядела прямо ему в лицо, а он глядел прямо в лицо ей тем же радостно испытующим взглядом, каким глядел на нее при первой встрече сэр Бенджамин. Он мимолетно улыбнулся, и она улыбнулась в ответ, и с того момента Мария Мерривезер и пастор из Сильвердью стали настоящими друзьями.

Без сомнения он был необычайно странным стариком, больше всего похожим на пугало. Он был очень высоким и худым, с загорелым, чисто выбритым, дубленым лицом, приятным, добрым и гордым, с красивыми загорелыми руками с длинными пальцами и белоснежными волосами, доходящими до плеч. Он носил черную сутану и белый бант, завязанный под подбородком.

Он, должно быть, был очень стар, но темные глаза, таившиеся под кустистыми белыми бровями, были полны огня, а голос – да, такой силой и мощью можно было воскрешать мертвых. Он говорил очень ясно и четко, но вместе с тем легчайшие следы иностранного акцента придавали его речи оригинальность и очарование. Говоря, он усиленно жестикулировал, так что казалось, говорят и его руки.

– Так вот, добрые жители Сильвердью, – воскликнул он, окидывая пылающим взором многолюдное собрание, – от всего сердца и от всей души воспоем Богу хвалу.

Вдруг он поднял глаза на хор на галерее: – А вы, ради любви к Богу, не фальшивьте.

Затем внезапно от извлек откуда-то из-под кафедры скрипку, зажал ее подбородком, взмахнул правой рукой со смычком в тонких загорелых пальцах, с невероятной артистичностью поднес смычок к струнам и увлек свою паству в окрыляющее великолепие Старого Сотого Псалма с натиском и огнем кавалерийского офицера, ведущего свой полк в атаку.

Какой тут раздался шум! На галерее скрипачи, виолончелисты и Дигвид играли, как одержимые. Хотя Мария их не видела, ей рисовалась картина их красных разгоряченных лиц, рук, летающих взад-вперед, горящих глаз, как будто выскакивающих из орбит от радости и восторга. Все мужчины, женщины и дети пели во весь голос.

Мария и сама пела, пока не охрипла, а с одного боку от нее басил как сирена в тумане сэр Бенджамин, а с другой стороны заливалась соловьем мисс Гелиотроп. Трели мисс Гелиотроп изумили Марию. Она никогда раньше не слышала у мисс Гелиотроп таких трелей. Она даже не знала, что мисс Гелиотроп умеет так петь.

Марии, с ее необузданным воображением, не знающим пределов, казалось, что за стеками церкви поют все птицы долины, а все цветы, все овцы, олени и кролики поют в парке, в лесу. на полях и на склонах больших холмов. А где-то морские волны, которых она никогда не слышала, накатываются на берег бухты Доброй Погоды и разбиваются о скалы с криком “АМИНЬ”.

А наверху, на высокой кафедре стоял пастор, и его скрипка пела, как ни одна скрипка раньше и ни одна скрипка потом, потому что во всем мире не было и не. будет никого, кто бы играл на скрипке так великолепно, как пастор из Сильвердью.