Мои ноги сводила судорога, от малейшего движения начинали болеть руки и плечи – должно быть, персонал не очень-то хорошо следил за моей бренной оболочкой в течение того месяца, что она пребывала в полной неподвижности. Я ощущал слабость, желудок мой, казалось, сжался, а все внутренности ссохлись. Тем не менее все прошло прекрасно. Я был так рад снова очутиться в своем собственном теле, что не придавал значения неудобствам, связанным с моим возвращением к жизни, а потому не жаловался и даже старался не кривиться от боли.

Морсфагена это, похоже, разочаровало. Тело Ребенка увезли из комнаты – оно будет жить, хотя никогда уже не станет вместилищем разума. Я им этого не сказал, поскольку еще не выбрался из здания ИС и из цепких рук военных. Морсфаген не простит мне такого фокуса, и мне очень не хотелось бы оказаться поблизости, когда он узнает правду, Я принял душ, смывая многонедельный запах больничной койки. Горячая вода разогрела одеревеневшие мышцы, и одеваться мне было уже не слишком тяжело. Когда я надел куртку и посмотрел на себя в зеркало, Морсфаген сказал:

– Ваш стряпчий ждет внизу.

Я удержался от уничижительной реплики, потому что знал: именно этого он и ждет. Генерал упорно искал повод задержать меня – силой или превентивным арестом. Почему мы не поладили с самого начала и почему теперь наши распри переросли в ненависть? Этого я не знал. Конечно, мы принадлежали к совершенно разным человеческим типам, но наше противостояние было чем-то большим, нежели столкновение непохожих личностей.

– Спасибо, – вежливо ответил я, и у Морсфагена не осталось причин для гнева. Я прошел к двери, открыл ее и почти миновал коридор, когда наконец услышал:

– Пожалуйста.

Я обернулся и посмотрел на генерала – он улыбался той самой холодной улыбкой ненависти, к которой я уже успел привыкнуть. Он, конечно, сказал "пожалуйста", но в этом слове не было искренности. Морсфаген понял меня и знал, что я понимаю его.

– Мы свяжемся с вами послезавтра, – сказал он. – У нас много работы, но после всего, что вы пережили, вы заслуживаете отдых.

– Благодарю вас.

– Не за что.

На этот раз он ухмыльнулся. Закрыл дверь и пошел к лифтам в сопровождении темноволосого голубоглазого солдата шести футов четырех дюймов ростом. По дороге мы ни о чем не говорили – не потому, что испытывали обоюдную неприязнь, просто нам не о чем было говорить; мы напоминали физика-ядерщика и необразованного плотника, встретившихся на званом вечере, – они не смотрят друг на друга с высокомерием, но их разделяет пропасть, делающая невозможным нормальное общение.

Харри ждал меня в холле, беспокойно теребя свою шляпу, и, едва двери лифта открылись, стиснул злосчастный головной убор своими сильными ручищами и решительно двинулся к нам. Он улыбался – и это была первая искренняя, дружественная улыбка, которую я увидел с тех пор, как очнулся в теле Ребенка.

Я даже не пытался сдержать слезы. Очень уж любил этого неуклюжего, неряшливо одетого коротышку ирландца, хотя большую часть жизни скрывал эту любовь, может быть потому, что рано научился ненавидеть и презирать, чтобы защитить себя. Когда Харри вырвал меня из мирка ИС-комплекса и показал, что такое настоящая преданность, я не утратил своих опасений. Легче жить, не привязываясь к людям, чтобы позднее, когда тебе причинят боль, ты не доставил противнику удовольствия увидеть твои страдания. Но теперь мне не было до этого дела, и глаза мои повлажнели от слез – неосторожного свидетельства любви.

Мы поспешили через холл к лифтам и спустились в подземный гараж, где дежурный подвел Харри его ховеркар, получил от него на чай и отступил в сторону. Мы выехали из огромного здания, озаренного множеством огней, и, только оказавшись на улице, вздохнули с облегчением, словно многотонный камень свалился с наших плеч. Лишь сейчас, оказавшись вне пределов досягаемости микрофонов, которыми начинены все государственные учреждения, мы обменялись первыми словами.

– Ну, теперь расскажи мне обо всем, – попросил он, переводя взгляд с улицы, укрытой свежевыпавшим снегом, на меня. – Они не позволяли мне навещать тебя чаще раза в неделю.

– Ты видел только плоть и кровь. Все это время я был внутри Ребенка, заперт в его разуме.

– Так я и думал. Но эти, – он жестом указал куда-то назад, и на лице его отразилось отвращение, – эти смазливые мальчики в форме – я им не доверяю.

– Они действительно не заботились о моем теле как следует. Желудок усох. А в остальном я в порядке.

Он фыркнул.

– Ну, рассказывай же!

– Сначала ты. Я отсутствовал месяц и не имею ни малейшего понятия о том, что здесь происходило. Когда я уходил, едва не объявили войну. Китайцы и японцы перешли русскую границу, кажется, сбросили ядерную бомбу на город…

Харри помрачнел и стал смотреть на дорогу, не говоря ни слова. На улице было темно, голубоватый свет фонарей и снегопад рождали странные призрачные видения. Машины проезжали очень редко.

– Войну объявили через два дня, – наконец сказал он.

– Мы победили?

– Отчасти.

Я видел улицы, совершенно не пострадавшие, заполненные нашими солдатами и полицейскими.

Однако это же выдавало не вполне нормальное положение вещей. На каждом углу стояли полицейские "ревунки", копы обозревали темные улицы, провожая нас быстрыми сумрачными взглядами, хотя и не порывались преследовать.

– Отчасти? – переспросил я. К тому моменту, как мы проехали город, Харри подвел итоги войны, длившейся почти месяц:

– Китайцы на самом деле уничтожили Завитинск, и там нет больше ничего, кроме пыли и обломков. Из достаточно многочисленного населения города спаслось шесть сотен человек.

Белогорск пал, его лаборатории захвачены и взяты под охрану Народной армией Китая – эвфемизм для названия вооруженной руки пекинской диктатуры и их японских союзников. Через день китайцы вошли в Свободный и Шимановск, отхватив таким образом кусок русской территории.

Тем временем Западный Альянс готовился к решительным мерам и делал строгие предупреждения Китаю, который, конечно же, их игнорировал. ООН пригрозила Китаю санкциями. Китайцы и над этим посмеялись. Страна желтого дракона впервые за многие столетия почуяла свою силу и самодовольно ею злоупотребляла. Альянс выжидал, торопливо доводя до ума электронные щиты, придуманные Ребенком и выдернутые из его разума моими экстрасенсорными способностями. Стратеги сошлись на том, что нет смысла раздувать локальную войну до глобальных масштабов, пока одна из сторон не будет надежно защищена генераторами силового поля – пока Западу не будет обеспечена победа.

Первые две недели после начала войны китайцы укреплялись на оккупированных территориях, стягивали войска для дальнейших захватов. И все время напоминали о своих "Дрэгонфлаях", почти неприкрыто угрожая. Они распространяли лживые заверения в том, что получили все земли, которые хотели, перемежая их бахвальством, будто с легкостью переживут ядерную и бактериологическую войны, так как их население много больше, чем наше.

Альянс тянул время, сдерживая ярость.

Затем японская армия внезапно высадилась на Формозе, явившись буквально из моря. Пока все пушки были нацелены на Китай, они вошли через заднюю дверь и захватили дом. Силы Альянса, размещенные на этой стратегической авиабазе, оказались уничтожены. Но китайцы и японцы отрицали свое участие в убийствах.

На следующий день, хотя борцы за мир и митинговали возле резиденции правительства, электронные щиты были развернуты над всеми стратегически важными регионами Западного Альянса.

Через несколько часов сотни тысяч жизней были оборваны смертоносным пламенем. Враг успел нанести ответный удар, но щиты сделали свое дело, и города Альянса остались невредимы. Снова и снова Народная Армия Китая запускала ракеты, нацеленные на Россию, Западную Европу и Северную Америку, однако ни одна из них не причинила вреда.